Мне 40 лет

Газета — это не место работы, а образ жизни, тип темперамента. Еженедельная газета больше всего похожа на театр: в понедельник все экзистенциально расслаблены; во вторник подозрительно лукавы; в среду выясняется, что материалов нет или они таковы, что главный редактор предлагает авторам съесть их у него на глазах; в четверг номер загадочным образом складывается и отправляется в печать, в пятницу он кажется гениальным, и все выпивают на радостях; в понедельник все снова экзистенциально расслаблены, и дальше в том же порядке.

Газета — это наркотик, это идеальное место для вложения социального темперамента. А журналисты, по психофизике, родные братья артистов. Конечно, я не привыкла писать одноразовые тексты, и ощущение однонедельности пафоса разрушало меня, но зато я перестала жить в компании и начала жить в мире. «Общая газета» больше всего напоминала клуб, дискуссии в котором ещё и выходили в печатном варианте. Там почти не было придурков, и все были влюблены в Егора, именуемого или по имени или «папа».

Именно потому что это была семья, расставались кроваво.

Я пошла в «Общую газету» писать о женских проблемах и в первом номере даже сделала программный материал о нежном пламени феминизма, озаряющем век уходящий и ровно отапливающем век надвигающийся. Но я недооценила Егора Яковлева, пообещав огромное газетное феминистское поле, он аккуратно подсадил меня на политику. Во-первых, стол в редакции, за которым я иногда писала, стоял в отделе политики. Во-вторых, Егор периодически обсуждал со мной какие-то вещи, в которых я была как баран в апельсинах, вынуждая начать изо всех сил обучаться. В-третьих, всё население газеты было настолько политизировано, что, не врубившись в нюансы, я начинала ощущать себя вовсе не говорящей на языке.

Журналистика в принципе одна из самых феминизированных профессий, но галерея типажей, собранных под крышей «Общей газеты», составляла салон самой высокой пробы. Когда спрашивали, в кого я влюблена в газете, то отвечала, что в Егора и в весь коллектив. Отъехавший Лёва продолжал занимать место в сердце, но я мало похожа на Ярославну и убеждена, что человек должен быть счастлив здесь и сейчас.

Вдруг почему-то вспомнилось, что дух Марины Цветаевой обещал мне в мужья «Андрея» — то ли через две недели, то ли через два брака. Появился коллекционный интерес. Не то чтобы я рвалась замуж, разобравшись наконец во всех прелестях женской свободы после тридцати, но устойчивый интерес к носителям имени сохранялся вплоть до второго брака.

Первый Андрей был славным номенклатурным малым, разбитным в застолье, унылым в постели и путающим рефлексию с душевной усталостью.

Второй Андрей был хорошо начавшим молодым артистом, выпустившим жар-птицу из рук, но ещё не понявшим это. Ему грезились лучшие театры, а мне уже было видно, как он играет четвёртую роль во втором составе в городе Мухосранске. Впрочем, он был нежен и придумчив.

Третий Андрей был молодым писателем, добрым, но совершенно закормленным тусовкой. И, проворачиваясь через её мясорубку, прямо на глазах становился частью безликой пёстро одетой толпы, хотя ещё и держал в руках книгу.

Четвёртый Андрей был когда-то возлюбленным и попал в этот список скорее для статистики, через десять лет наткнувшись на меня на улице. Он уже пережил все успехи и донашивал себя духовно и физически. Приходилось делать вид, будто это не бросается в глаза.

Шёл 1993 год. Мужики никли от реформ, как в поле рожь от грозы. Весь выводок неудачников клевал на мою активность и пытался оседлать её для перманентных душевных излияний. И кому-то одному непременно это бы удалось, если бы они не были так одинаковы, если бы не вступал в силу закон больших чисел.

Глава 30 КРИЗИС ЖАНРА

Однажды в редакционную комнату, где я сидела, влетел активный персонаж, страстно обсуждающий сразу и назначения в правительстве, и эмиграцию, и демократию. Это был не совсем мой герой, но пассионарии меня возбуждали. В пять минут он изложил биографию, в которой были диссидентские тюрьмы, психушки, высылка в Штаты, выживание в эмиграции, победоносное возвращение, знойные романы, любовь к литературе и депрессиям. Я попросила его об интервью и дала понять, что у него есть шансы.

Звали его не Андрей, а, предположим, Игорь, и он сломал коллекционный порядок. Родив детей, я отдалилась от московской диссидентской тусовки и имела по этому поводу некоторое чувство вины. Ведь люди продолжали распространять антисоветскую литературу, устраивать квартирные выставки и вечера, садиться в тюрьму и писать туда письма, пока я стояла у плиты, читала вслух сказки и мазала зелёнкой детские коленки. Из-за этого диссидент представлялся мне персонажем, которому я должна по гроб жизни. Игорь увидел это за версту.