Мне 40 лет

Я не знала, что седину на чёрных волосах нельзя закрасить хной.

Я была оглушена тем, что у меня больше нет папы. Но в интернате было понято, что теперь я стала как все, и началось выпихивание меня из привычной роли. Начались конфликты. В шестом классе я начала носить под мышкой книгу «Основы марксистской философии», выписывать оттуда цитаты в тетрадку и пытаться излагать что-то на публику. Классную это насторожило: «Администрация интерната не хочет отвечать за ребёнка, читающего книги не по возрасту».

Книгу пытались забрать, я стояла насмерть. Это была последняя книга, вышедшая под редакцией отца. Если бы она была по квантовой механике, меня бы это тоже не остановило. Классная была недогадлива, ей бы по-хорошему меня расспросить, я бы сразу объяснила, но она зажгла костёр войны.

Одновременно с основами марксистской философии у меня появились буйные формы. Школьное платье тёрло, Давило и мешало под мышками, и старшеклассницы объясняли мне, где чего ослаблять и выпарывать. Начались облавы на накрашенные ресницы. Густо накрашенные воспитательницы перетряхивали наши матрасы, постели и тумбочки в поисках заветной коробочки с тушью. Оказавшись сообразительней, мы обвязывали коробочку прочной ниткой и спускали за окошко спальни.

Накрашенные глаза, обозначившаяся грудь и цитаты про марксистскую философию дали странный результат. Самые завидные мальчики из старших классов начали со мной подолгу беседовать про умное. Я была убеждена, что их влечёт моё серое вещество.

Роль разбивательницы сердец всегда казалась мне менее интересной, чем интеллектуальный флирт. Но удовлетворенно заметила — мальчики из деревянных домиков, стоящих около интерната, иногда заглядывая в наш лес в отсутствие воспитателей, начали меня примечать. Я им про умное, а они мне: почему вас не выпускают дальше забора, разрешают ли вам есть, если вы опаздываете к еде, приятно ли всё время ходить под конвоем?

Ненавидя интернатскую жизнь, я патриотично намекала на некие её загадочные плюсы. Местные мальчики недоумевали, но приносили мне полные запазухи яблок из своих садов. Яблоками я по недомыслию угощала подруг, снова обозначив исключительность. Трёх яблок оказалось достаточно, чтоб на меня стукнули. Классная в начале первого урока угрожающе сообщила: «На большой перемене тебя вызывает Лиза!».

Это было неслыханно. К персоне допускались самые отпетые — для показательной взбучки, и самые прилежные — для похлопывания по плечу. Но не шестиклассники — такую мелочь она не различала. А главное, не на большой перемене — это означало срочность. Меня провожали, как на костёр. Не могу сказать, что я боялась. Во-первых, за мной никаких грандиозных преступлений не было. Во-вторых, я почему-то с детства начальство всерьёз не воспринимала, это потом в большой степени помешало моей социальной адаптации. Было интересно посмотреть на Лизу вблизи и себя показать.

В кабинете, набитом вымпелами, кубками, грамотами и знамёнами, сидела Лиза. И смотрела в бумаги стеклянными глазами. Прошло несколько минут, пока я стояла столбом между бюстом Ленина и сейфом. Не подозревая о существовании номенклатурных способов опускания посетителя, я решила, что раз она пожилая, значит, глуховата и проорала о своём приходе. Лиза подняла на меня раздражённые глаза и выдохнула: «Тебе чё, в нашем интернате не нравится?».

Я поняла, что она вызвала меня на совещание и собирается в дальнейшей работе опираться на моё мнение, и потому бойко начала излагать плюсы и минусы жизни специнтерната № 31. Я была из тех детей, с которыми взрослые любили побеседовать как бы всерьёз. Я встала на цыпочки и распустила весь павлиний хвост. Выдержав меня минут пять, она тяжело вздохнула и сказала: «Давай отсюдова!»

Я окаменела. Я ждала награды или расправы, изысканно хамила и провоцировала, но она даже не оживилась. Она встала и выпихнула меня из кабинета, как корову, зашедшую на чужой огород, со словами: «Пошла! Пошла отсюдова!».

Она поняла: «много умничает, надо убрать», остальное ей было совершенно неинтересно.

— Ну? — окружили меня одноклассники.

— Дура какая-то, — обиженно сказала я. — Двух слов связать не может.

Прошла неделя. Классная сказала, что Лиза вызывает маму. Я ответила, что мама не ездит на общественном транспорте. То ли из моего поведения Лиза сделала вывод, что покойный отец был очень крупной номенклатурой, то ли она боялась, что мама напишет жалобу, а формальных причин исключения нельзя было даже придумать — я была гордость класса. Она посадила меня в интернатский автобус, и мы поехали к маме. Я понимала, какой чести удостоена, и пыжилась от гордости. Дорога была не ближняя, и я долго излагала свою жизненную философию. Лиза кивала, задавала вопросы, и к концу пути мне казалось, что мы подружились. Я, видимо, даже разбудила в ней что-то человеческое, но человеческое у неё никак не было связано с производственным.