Мне — 65

Клянусь, сказал я себе твердо, но не сгоняя с лица глуповато-самодовольную улыбку, никогда и ни при каких обстоятельствах больше не выступать за деньги. Я – человек слабый: сколько заработаю на выступлениях, столько же недозаработаю на гонорарах. Но гонорары – это за умение писать все лучше и лучше. А выступления… что выступления?

Что от них останется?

Из нас четверых, принятых за год в Союз Писателей, только я продолжал писать и писать, как будто с моим принятием в ряды ничего не произошло. Остальные трое сразу же изменились в осанке, походке, стали одеваться иначе и говорить иначе и, конечно же, сразу же пошли по выступлениям.

Хотелось бы ошибиться, но, насколько я помню по тем годам, больше никто из этих троих даже не пытался писать. Ведь самое главное – это доползти на последнем дыхании до вступления в Союз Писателей, а там уже все, хана, баста, конец: обеспечена одна из самых высоких пенсий в стране: сто двадцать рублей в месяц, обеспечены выступления, обеспечены многочисленные льготы, как-то: получение квартир, дач, бесплатные путевки в дома творчества, особая поликлиника Литфонда, особый список для покупки автомашин и пр., пр., пр. Главное – получить заветную красную книжечку с гордыми буквами золотом: «Союз Писателей СССР»!

Как позже узнал, купив громадный «Справочник членов Союза Писателей СССР», в стране десять тысяч писателей, из них две тысячи – в Москве. Понятно же, что даже при всем книжном дефиците и даже в «самой читающей стране» ну просто не может быть столько писателей в реальности. Самые заядлые книжники могут набрать в своей библиотеке не больше полусотни отечественных авторов, просто продвинутый читатель назовет десяток, а так вообще-то знаем и читаем трех-четырех. Так что десять тысяч одних только членов с красными книжечками – это и есть эти доползшие до порога заветного дома, а теперь скрупулезно выколачивающие все-все «положенные» льготы и привилегии, ждущие счастливого времени, когда можно свалить на пенсию и получать сто двадцать рэ, в то время как остальные – сорок-пятьдесят.

В конце 70-х мне передали на рецензию рукопись первой книги молодого днепропетровского автора, инженера-конструктора Василия Головачева. К тому времени я был уже старый и толстый, маститый, заслуженный, лауреат и все такое, я начал читать повесть в несколько раздраженном состоянии, другую бы зарубил, но эта с первой страницы показалась яркой и необычной. В то время как все авторы вынуждены были писать либо под Немцова, либо под Стругацких, этот молодой автор избрал третий путь, абсолютно независимый, интересный и оригинальный.

В фантастике к тому времени сложилась нелепейшая, для любого другого менталитета, но только не для русского, ситуация: можно писать либо «за», либо «против», хотя на самом деле все, что публиковалось, не было и «за», как не было и «против», но в России всегда привыкли читать между строк, потому в каждом произведении братьев находили нечто «против», то есть против власти, а в произведениях Немцова и Казанцева – «за».

Я хорошо помню ту статью Немцова, в которой он подверг критике «Далекую радугу». В повести страшная катастрофа надвигается на планету физиков, где кроме физиков находятся их семьи, а также множество туристов, охотников и прочего люда. От первой страницы и до последней герои спорят, что спасать от катастрофы: уникальные научные данные или произведения искусства, так как звездолет только один, все не увезет. И вот в конце концов после многодневных споров находят решение: оставить и то и другое, а спасать… кого бы вы подумали? Да, это просто невероятно – женщин и детей! А если мест мало, то одних детей.

Вся критика Немцова сводилась к одному-единственному моменту: даже в наше несовершенное время такой вопрос просто не возникает – с тонущего корабля в первую очередь спасают детей и женщин. А мужчины остаются, увы, вместе с сундуками пиастров и произведениями искусства.