Мне больно, Олег!

Сладкая. Какая же она сладкая. С каждым криком и стоном этой девочки кровь закипает в жилах, в паху бьется тяжелый ток, дух захватывает, как во время прыжка с парашютом.

Вот что она такое. Затяжной прыжок. Свист в ушах, стучащее сердце, нутро, выворачивающееся наизнанку, когда она вскрикивает под каждым зажимом.

Ерундовая боль, мелочевка, вообще не о чем говорить. Но ее страх, напряжение, крик такие сладкие, что мне хватает пока только ее реакций. Ее трясет от происходящего, она теряет голову, а дальше в азарте теряю голову и я.

И… хлопнувший купол, рывок, полная тишина в пустоте неба. Пустота в голове, звенящая и густая. Когда она расплавляется под моими руками, впервые ощущая, как боль переходит в наслаждение.

Теперь я знаю, какой она была бы, будь настоящей мазохисткой.

Не той, что ждет боли, как наказания за неведомые мне грехи. Не той, что терпит ее для того, чтобы расслабление и ласка были слаще.

Той, что доходит до края, переступает за него и ловит тот особый момент, когда все на свете обращается своей противоположностью. Боль удовольствием, удовольствие болью.

Редкий вид.

Но ни один садист не способен получать наслаждение только от обратки, от реакций тех, кого мучает.

Все-таки нужно больше. Нужно удовлетворить свое желание жестокости и мучений. И уж, конечно, прищепка на клиторе это даже близко не оно.

Надо бы вылупить ее самым жестким, что у меня есть. Розгами, проводом, тростью…

Чтобы сразу и навсегда. Не совалась бы туда, где ей не место. И уж, конечно, отстала от меня со странными этими идеями стать такой, как мне нужно.

Такой не существует.

Но стоило подумать про розги: со свистом по белой коже, по упругой попе, по нежному животу, что захотелось так, что еле слюни подобрал. Сказывается, наверное, ее образ отличницы, которую хочется перегнуть через колено и хорошенько отшлепать тяжелой ладонью за помарки в тетрадке. А потом трахнуть пальцами, глубоко и жестко, чтобы визжала, чтобы глаза закатывались, а потом выпадала в астрал, как сейчас.

Или, нет, лучше уже по-взрослому: положить вдоль лавки и все-таки отхлестать вымоченными в рассоле розгами. Чтобы заходилась криком, и получала за это еще и еще, чтобы кожа горела от жгучих ударов.

Жарко стало до одури.

Во рту пересохло.

И во взгляде на нее явно читается то, что я хочу сделать, потому что валяющаяся в блаженстве Ксюша моргает раз, другой и даже подсобирается из той лужи расплавленной сливочной карамели, в которой пребывала, пока я ее запугивал.

Запугивал-то хорошо, но сделал совсем противоположное. Довел девочку до дива дивного и чуда чудного.

А надо бы наоборот.

Розги хороши, ах, как хороши розги, у меня аж слюни сейчас потекут прямо на нее. Но их надо готовить. Ротанг жестковат, она еще месяц с постели не встанет.

Провод. Провод от телека, однажды испробованный на моей любимой сессионной девчонке из клуба… Как она визжала, соседи аж полицию вызвали. Пока она доехала, правда, мы уже оба отъехали и встречали их голые и шальные, пьяные друг от друга… Но девочка была в халатике, а за следы могли бы что-нибудь и впаять.

С тех пор шнур живет в ящике под кроватью, а не у телека.

Он жгучий как надо, но если постараться, можно и пробить в глубину. На неделю ей хватит развлечений. Кушать стоя будет, мыться под обезболивающими.

То, что нужно.

И мне сладость, и ей отучение.

Я уже шел за проводом, я уже выдвигал ящик, я уже тянул руку… и вдруг передумал.

Смотрел на провод, а взял стек.

Легкий, нестрашный, лишь чуть-чуть добавляет ноток доминантности в образ. Хоть я и не люблю эти игры в подчинение и резко обрываю дур, которые зовут меня Верхним…

А прямо сейчас захотелось.

Стека.

Выпрямляюсь.

Надо бы надеть штаны, не люблю мучить женщин раздетым.

Но распахнутые глаза Ксюши удерживают меня от любого отвлечения.

Она так смотрит на стек, описывающий полукруг в моей руке, что в паху тяжело дергает настоящей болью. Хочется редкого удовольстивя, которого я себе почти не позволяю.

Трахать и мучить одновременно.

Я лишь натягиваю тонкие кожаные перчатки, черные, под стек. Вытягиваю руку и смотрю с улыбкой, как Ксюша дергается, когда он касается ее подбородка.

Будто он сам по себе жалит и ядовит.

Но я медленно веду им вниз, лаская нежную кожу груди черным кожаным шлепком на конце, обвожу соски, все еще скованные зажимами, по кругу и слегка похлопываю по ним. Ксюша ахает, хватает ртом воздух и вперивает в меня безумный взгляд. Будто я уже схватил гигантских дилдо с шипами и загнал ей в зад, а не просто поиграл.

Ухмыляюсь. Пусть представляет, что все-таки готовлю дилдо.

Веду стек чуть выше, наклоняюсь к ней и ласкаю ее губы стеком.

Раскрываю их, вынуждая ее обнять губами прут. А потом увожу, легко касаясь шеи. Ее грудь вздымается, глаза открыты, зрачки расширены, но она молчит. Хорошая девочка.

Но вот когда я отвожу стек и жестоко секу ее хлестким ударом по бедрам, она взвизгивает! И с такой обидой в голосе, будто здесь ей обещали одни пряники, без плетей.

Ухмыляюсь, глядя ей в глаза и продолжаю сечь. Резко, жгуче, одиночными ударами, глядя, как она извивается, стараясь увернуться, но у нее не выходит.