Мне бы в небо

— В качестве Дэнни, — говорю я и наконец-то слышу смех. Почему мы с этого не начали — с задушевного разговора в туалете, скромно и на отдалении, точь-в-точь как ухаживают нормальные мормоны?

Я спрашиваю, зачем она принимает столько таблеток, и мое беспокойство даже мне самому кажется искренним; Алекс говорит, что это своего рода коллекция, способ адаптироваться к разъездной жизни и самостоятельности, к которой она так и не сумела привыкнуть. Консультироваться с врачом в каждом попутном городе — все равно что переставлять лампу в номере отела; помогает расслабиться и чувствовать себя на месте. Она просит у врачей рецепт, потому что родилась в Вайоминге, выросла в бедности и верит в качество за деньги. Она не сдержалась сегодня, когда увидела, что я украл изрядную порцию таблеток; Алекс решила, что таблетки — моя страсть, а может быть, просто развлечение, и решила плыть по течению вместе со мной, чтобы не портить удовольствие. Я говорю ей, что попался на удочку, хотя не следовало бы, — просто я понимаю, с какими трудностями она сталкивается, будучи вынуждена заново приспосабливаться каждый раз, как только приземлится. Я тоже так поступаю, болея за местные команды, — я рассказываю ей историю про «Волков».

— Ну что, «Грот Посейдона», через пятнадцать минут? Приходи… — И добавляю: — Я наконец тебя вспомнил.

Это правда. Минуту назад, осознав, что возмездия не будет, я вспомнил то утро, когда изображал агента по найму, а Алекс, игривая как котенок, в кашемире — претендента. Только там был арахис, а не фисташки.

— Значит, между нами все-таки возникло притяжение? — уточняет она.

— Я бы не стал так говорить. Мне просто нравились твои костюмы. Тогда, пожалуй, я был не способен на притяжение.

— Думаешь, твой лимузин еще стоит у подъезда?

— Несомненно.

— Можем поехать на секретную военно-воздушную базу в пустыне, где, по слухам, вскрывают трупы пришельцев. Будем сидеть на камне с пакетом холодного молока и смотреть, как в небо взлетают новые самолеты.

Таково и мое представление о развлечениях в Лас-Вегасе.

— Согласен.

— Почему ты раньше таким не был?

Не могу ответить.

— А может быть, лучше подождем недельку-другую и посмотрим, сохранится ли у нас интерес…

— О…

— Наверное, это будет мудрее.

В постели, один, я понимаю, что в этот вечер речь шла о выживании, — так что я преуспел. Все остальное — бонус. Возможно, сегодня я встретил родственную душу, хотя до сих пор еще так и не понял, какую именно.

Глава 16

Проблема измученных путешественников, которые просыпаются, не понимая, где они, всегда казалась мне надуманной, своего рода хвастовством, совсем как в тот раз, когда некто за деловым ланчем признался, что минули годы с тех пор, как он действительно наслаждался едой. Чем больше я путешествую, тем лучше начинаю ориентироваться при помощи немногочисленных подсказок, и тем труднее становится потеряться. Я постоянно сверяюсь с картой и провожу разведку на местности, я внимателен к акцентам, прическам, форме облаков, химическому составу питьевой воды. Кочевая жизни — синоним бдительности; проснуться ошеломленным, растерянным и не готовым — это, по-моему, привилегия тех, кто живет на одном месте, — например, фермера, который провел всю жизнь в одном доме и поднимается с пением знакомых петухов.

Мой номер в Лас-Вегасе освещен утренним солнцем, и во всей Америке нет ничего подобного — настоящий электрошок для души. Солнце освещает пестики и тычинки лилий, пепел от сгоревших благовоний. Мобильник звонит во второй раз; поскольку я сейчас настроен исключительно на общение с нежеланными людьми, я медлю, прежде чем ответить. Все бы отдал за обрыв связи, за благословенную буферную зону.

— Я внизу, с машиной, — говорит Крейг Грегори. — Подумал, что тебе захочется доехать до конференц-зала. Проверить акустику, найти удобное место. Ты собираешься читать проповедь с кафедры или расхаживать по залу, как на ток-шоу? Нам интересно.

— Я еще даже не мылся.

— Используй это для пущего эффекта. Тебя слишком сильно грызет совесть, чтобы мыться. Я подожду снаружи, рядом с розовым гранитным Дионисом.

Я орудую бритвой, мылом и зубной щеткой, но это все равно что мыть червивое яблоко. Мотивации никакой. Сигнальный рог добродетели молчит. Я повторяю несколько броских фраз из своего выступления, но лицо в окутанном паром зеркале кажется неподвижным. Цель речи — услышать самого себя в процессе, но я уже проделывал это сотни раз, и, несомненно, лучшие минуты позади. Подлинным актом героизма было бы отменить выступление и жить с осознанием того, что Крейг Грегори провозгласит на весь офис: «Я же говорил!..» Единственное искупление, которое мне доступно, и я должен это сделать.