Мне из Кремля пишут

Наконец, Лен Карпинский. Самый яркий и самый драматический случай. То ли просто не смог без должности жить, то ли сгорел на работе. Да и как не сгореть! Ведь столько лет крутился в самых высших и огнеопасных сферах: был секретарем Горьковского обкома комсомола, потом возглавлял журнал “Молодой коммунист”, затем - секретарь ЦК комсомола по идеологии, культуре, печати, спорту и даже армии, дальше - заведующий Отделом пропаганды “Правды”, там же - Отделом культуры и быта и т. д. Наконец, все в том же августе 91-го недреманный Яковлев посадил его в кресло главного редактора “Московских новостей". Эго был ударный батальон контрреволюции. По обилию постов и должностей с Карпинским можно сравнить в нашей истории, пожалуй, только Л.Д. Троцкого. Только вот своего персонального поезда не было.

Когда Карпинский как секретарь ЦК “курировал” множество вопросов от культуры до физкультуры, я как завотделом и член редколлегии “Молодой гвардии”, можно сказать, был под его началом, он “курировал” и меня. Один эпизод “курирования”, вероятно, потому что это имело отзвук в печати, запомнился. Дело было в его цековском кабинете. Лен Вячеславович сидел в кресле и слегка покачивал ногой, закинутой на другую и обутой в модную тогда узконосую туфлю. Он был элегантен и проницателен, как Мефистофель.

- Вот вы, - говорил Мефистофель, постукивая изящным карандашиком по столу, - вы, работник молодежного журнала, интересуетесь ли песнями, что поют у нас и по радио и всюду? Нравится вам, например, песня “Все выше и выше”?

- Очень даже! - радостно ответствовал я. - Хотя там есть, пожалуй, парочка неудачных строк. Например: “творя невиданный полет". Или: “Наш каждый нерв решимостью одет”. Но ведь такие промахи нередки в песнях, а их не замечают. Вот сейчас популярны песни Окуджавы. В одной из них есть такая строка: “Я в синий троллейбус сажусь на ходу...”

- Вам не нравится Окуджава? - Нет, многие песни нравятся. Но ведь в троллейбус нельзя сесть на ходу: у них пневматические двери, они на ходу закрыты.

Секретарь ЦК пронзил меня взглядом, дернулся всем телом, издал мефистофельский смешок:

- Ну, это мелочь.

- Я и не спорю. Встречаются вещи посерьезней. Например, в песне о легендарном матросе Железняке мы слышим, что он со своим отрядом “шел на Одессу, а вышел к Херсону”. Ничего себе! Верст на двести промахнулся. А ведь военный человек, моряк, должен по звездам дорогу знать. Да еще в засаду угодил, а из всего вооружения осталось несколько винтовок без патронов к ним (“пробьемся штыками!”) да десять гранат, о которых сказано, что это, мол, не пустяк. И с такой оснасткой он шел брать Одессу, большой город!

Мефистофель по идеологии не был лишен чувства юмора, он рассмеялся, но тут же сказал:

- И это мелочь по сравнению с тем, что в песне “Все выше”.

Что такое? Я начал негромко, как бы про себя, повторять слова песни в надежде обнаружить крамолу:

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,
Преодолеть пространство и простор.
Нам разум дал стальные руки-крылья...

- А вместо сердца - пламенный мотор! - яростно перебил меня Мефистофель. - Вы только подумайте: вместо живого, полного чувств и желаний человеческого сердца - железный мотор! Вот идеал иных деятелей нашего искусства!

- Но это же... - пролепетал я.

Раздался телефонный звонок, видимо, очень важный, может быть, звонил сам товарищ Суслов. Как бы то ни было, а разговор прервался. Мефистофеля куда-то срочно вызвали...

Позже, в 1967 году, когда он работал уже завотделом культуры и быта в “Правде”, они вместе с Федором Бурлацким, который возглавлял в ЦК партии группу советников, состоявшую из Арбатова, Бовина, Шахназарова и других аристотелей по вызову, сочинили и напечатали в “Комсомольской правде” статью “На пути к премьере". Как тогда обернулось дело для Феди, не помню, а Мефистофеля уволили с работы. Это было совершенно справедливо хотя бы той причине, что в статье подверглась беспощадному разносу за трансплантацию рокочущего бездушного мотора на место нежного трепетного сердца та самая песня “Все выше”. В самом деле, разве может заниматься руководящей деятельностью в области искусства и культуры человек, не понимающий, что “поэзия - пресволочнейшая штуковина”. Человек, который не читал даже пушкинского “Пророка” хотя бы, где сволочной характер поэзии явлен в необоримом величии как во всем стихотворении в целом, так и в этих, например, строках:

И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверзтую водвинул...

Мертвый уголь вместо бьющегося сердца - вот ведь до какой трансплантации может дойти поэзия! Мотор по сравнению с углем - чудо! Он же фурыкает, это же энергия, движение, жизнь!.. А между тем до этих двух цековских питомцев никто не поставил под сомнение гениальность “Пророка”, как никто не осудил и песни “Все выше”.