Мне как молитва эти имена. От Баха до Рихтера

Возвращение состоялось в апреле 1895 г., и уже в ноябре он возобновил свою работу в консерватории. Несколько месяцев действительно ничего не сочинял, но это было затишье перед бурей. В том же 95 г. он пишет два новых струнных квартета, ор. 105, 106, его последние камерно-ансамблевые произведения, завершает работу над знаменитым виолончельным концертом си минор, после чего почти всецело переключается на создание новых симфонических поэм (конец 90 г.г.) и опер: «Черт и Кача» (1898-99), «Русалка»(1900) и «Армида»; законченная в 1903 г. эта опера стала последним сочинением великого композитора. В марте 1904 г. во время ее премьеры никогда не болевшему композитору стало плохо. Дальнейшие события показали, что его могучий организм как бы разом отработал весь свой ресурс (как японские автомобили — отъездят без ремонта положенное число лет, а потом разом разваливаются). Болезнь почек, осложненная гриппом, завершилась внезапным инсультом. 1 мая его не стало. Похороны Дворжака состоялись 5 мая; в последний путь композитора провожала вся культурная Чехия — десятки тысяч людей.

К сказанному остается добавить немногое. Что за человек был Антонин Дворжак? Гениальный самородок — безусловно, но каков был его интеллект (ведь как-никак он был выходцем из малообразованной деревенской семьи и не получил высшего образования), каковы были его интересы, каким виделся он окружающим? Предоставим по-возможности слово близко знавшим его.

Йозеф Сук: «Он интересовался всем, ничто в нашей жизни не ускользало от его внимания... Эрудиция Дворжака в музыке была поистине удивительной. Бах, Гендель, Глюк, Гайдн, Моцарт, Бетховен, Шуберт, Берлиоз, Брамс, Вагнер, Лист — произведения этих мастеров он знал досконально. Итальянскую музыку он тоже любил. Ни одно новое течение не оставлял без внимания, изучал Брукнера, интересовался Рихардом Штраусом и радовался, когда видел у своих учеников попытки отыскать новые средства выразительности».

Любопытная деталь: Дворжак боготворил Брамса, а Брамс был в неладах с Вагнером. Но вот что говорил о Вагнере Дворжак: «Можно его во многом упрекать, но ничто его не сокрушит! То, что сделал Вагнер, не сделал никто до него, и умалить его значения никто не сможет... Вагнер будет стоять незыблемо, точно так же, как статуя Гомера».

Есть свидетельства того, что Дворжак очень много читал, любил живопись, уже в зрелом возрасте изучил английский язык и латынь, обладал немалыми литературными способностями, о чем убедительно свидетельствует написанное им в Америке эссе о жизни и творчестве Шуберта (по мнению известного музыковеда Джорджа Гроува — «самое лучшее и интересное, что написано об этом великом музыканте», «гениальное освещение» его жизни и творчества).

Будучи глубоко религиозным человеком, Дворжак много размышлял о вечных проблемах человеческого бытия вообще и искусства, в частности. В свое время меня поразили рассуждения об искусстве Карела Чапека, точнее одного из его персонажей: «То, что есть в тебе, твоя самобытность, ты сам — это лишь материя, а отнюдь не форма; если ты художник, то ты здесь не для того, чтобы умножать материю, но для того, чтобы придать ей форму и порядок... Твой урок задан тебе не для того, чтобы ты мог проявить себя в нем, но для того, чтобы ты в нем очистился... Не из себя ты творишь, но выше себя...» И вот вам, пожалуйста, Йозеф Михль о том, что Дворжак говорил своим ученикам: «Иметь красивую мысль — в этом нет ничего особенного. Мысль приходит сама собой, и даже если она красива и велика, в этом нет заслуги человека. Но воплотить красивую мысль и создать на ее основе что-нибудь значительное — вот в этом-то и заключается самая большая трудность, это-то как раз и есть искусство». Величайший чешский поэт и величайший композитор — разными словами, но об одном и том же!

Итак, мы уже знаем о том, каким патриотом и каким тружеником был Антонин Дворжак, знаем о глубине и многообразии его интересов, а вот вам еще одна, маленькая, но очаровательная в своей детской непосредственности деталь: Дворжак был помешан на паровозах, и мог подолгу наблюдать их на вокзалах; в Нью-Йорке, в силу того, что там пускали на перрон только отъезжающих, у него возникли с этим делом проблемы, и он переключился на пароходы. Йозеф Коваржик: «Если случалось, что маэстро немного дольше задерживался в консерватории или, увлеченный своей работой дома, забывал об уходящем пароходе, из-за чего у нас не оставалось времени добраться до пристани, тогда мы ехали по железной дороге до Бэттери-парка и оттуда следили за кораблем до тех пор, пока его можно было видеть в океане».