Мне хорошо, мне так и надо…

И всё-таки Мирка его раздражала: слишком шумлива, зачастую беспардонна, громкий бесцеремонный голос, неумение поддержать беседу, приземлённость. Манеры жены были вульгарны, она практически ничего не читала, ничем, кроме сплетен и материальных благ не интересовалась. Рафе так иногда хотелось бы с кем-то поговорить «за жизнь», поделиться своими мыслями, обсудить книги, но Мирка для этого не годилась. Она была его нянькой, домоправительницей, женой, с которой он спал, но… разве этого было достаточно? Рафа знал, что женился, как дядя Лёля говорил, на «мать-сыра-земля», которая рвалась в свой деревенский дом сажать картошку и окучивать огурцы. Мирка гордо рассказывала ему вечером, что ей обещали достать югославский сервиз. Наконец она его приносила, а Рафа не мог из себя выдавить ни слова восхищения. Ему было откровенно скучно с ней, временами он её даже стыдился. В Москву, например, никогда не брал. Как они хорошо сидели с сестрой на её кухне. Дяди Лёли уже несколько лет не было в живых, но в его семье ему было по-прежнему хорошо: неяркий свет, жаркое… то самое, еврейское, с вкусным естественным соусом, которым сестра обильно поливала жареную мацу. Он говорил и говорил, подходил к пианино, что-то наигрывал, они смеялись своим шуткам. Ну при чём там была Мирка? Сейчас бы ржала, как лошадь, и все бы делали вид, что им тоже безумно весело. Рафа бы чувствовал, что Мирка в Москве не «своя», но ради него её принимают. Только ради него. К тому же здесь никто не забыл про бабушку. Его-то давно, наверное, простили, а Мирка, эта гойка, была во всём виновата.

Было ещё кое-что за что он винил Мирку, хотя понимал, что не всё тут было её виной. Сашка, их единственный сын. Другого не случилось. Мирка забеременела вновь, когда Сашке было лет пять. Срок был ещё небольшой, конец четвёртого месяца, может чуть больше. Живот уже начинал вырисовываться. Они жили ещё на старой квартире на Ереванской, на втором этаже. Сашка был в саду, а Мирка пораньше пришла с работы. Ранним летним вечером Рафа как раз входил во двор, держа за руку сына, которого он забрал из сада. Мира спускалась по крутой лестнице во двор вылить помойное ведро. Ведро было в левой руке, а правой она держалась за старые перила. Рафа помахал ей рукой и крикнул: «Ну зачем ты… я бы сам сходил». Только он ей это сказал, как Миркина нога соскользнула, и она неловко упала на спину. Ведро разлилось, грязная вода с мочой и пищевыми отбросами разлилась по всей лестнице, Мира пыталась удержаться на месте, но не смогла. Рафа видел её падение, как в замедленной съёмке: её расставленные ноги скользят вниз, одна чуть согнута в колене, голова бьётся о ступени, и слышен грохот падающего ведра, катящегося быстрее Мириного тела. На скользких помоях её тащило вниз, почти до самой земли. Рафка бросился к ней. Мирка лежала, покрытая вонючей жижей и тихо стонала. «Ты как, ничего? Ничего не сломала?» — повторял он. Мирка приподнялась, а потом с трудом начала подниматься в квартиру. «Нагрей мне воды. Я должна помыться», — тихо сказала она. Рафа засуетился, Мирка вымылась, но было видно, что ей нехорошо. «Тебе больно, больно? Скажи, где болит?» — не мог успокоиться Рафа. «Да нигде у меня не болит. Просто мне надо полежать». Мира была странно тиха. Через пару часов она его позвала и показала красное пятно на простыне. «Рафочка, мне надо в больницу. Видишь? У меня выкидыш в ходу», — грустно сказала она. Поздний травматический выкидыш как следствие сотрясения стенок брюшины. Больше она ни разу не забеременела, как они не старались. Жаль, Рафа хотел ещё ребёнка.

Он сам был у родителей единственным сыном и у него тоже — единственный сын. Когда-то в детстве он у мамы спрашивал, почему у него нет брата или сестры. «Мы с папой работали много», — отвечала мама. Ну что за ответ, который ничего не объяснял. Все работали, и что? Сейчас Рафе казалось, что это из-за отца мать не стала больше рожать. Он не хотел. Хотя почему он так был в этом уверен? Может, мать тоже не хотела больше напрягаться. Мать его назвала в честь дедушки Рафаила, а он сына назвал Сашей, как бабушкиного мужа звали. Наверное, хотел бабушке приятное сделать. Интересно оценила она или нет? Он же даже этого дедушку Сашу и не помнил совсем. И вообще всем было известно, что дедушка — Хаим, а никакой не Александр. Мамина семья сильно русифицировалась, хотя и не сразу. Маму назвали Голдой, а она потом была всю жизнь Зиной. Зинаидой Александровной ведь проще быть, чем Голдой Хаимовной. А вот отец так и остался Наумом Зиновьевичем, и ничего. У него сын родился, а бабушка ни разу его не видела. Так она в Горький никогда больше не приехала. Как-то это неправильно, но что делать! Даже и сейчас, когда с бабушкиной смерти уже прошло так много лет, Рафа не мог придумать никакой альтернативы своему поступку. Ему так хотелось считать себя невиновным. Когда он женился и родился Сашка, он прожили с родителями недолго, хотя два года — это не так уж и мало.