Мне хорошо, мне так и надо…

Оливье стал учиться, жил в общаге, учёба как всегда давалась ему легко. Сначала был небольшой напряг из-за английского, но потом Оливье и забыл, что английский для него не родной, ему стало всё равно. Он говорил бегло, богато, с симпатичным картавым и мягким французским акцентом, от которого ему так никогда избавиться не удалось, но люди находили его акцент приятным. Оливье вообще нравился и ребятам, и учителям: дружелюбный, эрудированный, весёлый, с печатью неведомого европейского шарма. Он уже не смотрелся мальчишкой, черты его лица отвердели, стали совершенно мужскими, но в его смеющихся лукавых глазах пряталось плутовское выражение шалопая, бесшабашного шалуна, баловня судьбы, которому всё легко достается и который не слишком-то боится расплаты за свои шалости, знает, что ему всё проститься. Но таким Оливье казался только на первый взгляд. Если бы кто-нибудь смотрел в его тёмные глаза подольше, он бы увидел в них странную, несвойственную молодым американцам, грусть, как будто бы Оливье о чём-то тосковал. Да нет, этой взрослой печали в нём не замечали, отношения в компаниях студентов были скорее поверхностными, в душу друг к другу никто не лез. Оливье параллельно с инженерной специальностью получил вторую специализацию по испанскому языку. Это для него опять же было нетрудно. В Испании в своё время он жил подолгу.

В университете Оливье открыл для себя девушек. С одной подругой он даже снял вместе студию. Жить с кем-то, не связывая себя браком, оказалось легко. Никаких обязательств, деньги пополам, у каждого, по сути, своя жизнь. Удобно, но скучно. Подолгу Оливье ни с кем не задерживался: то девушка была недостаточно умной, то слишком активной, то звала знакомиться с родителями, а это совершенно не входило в его планы. На первых курсах он часто ездил к отцу, потом почти совсем перестал, у отца появилась подруга и Оливье было лень находить с ней общий язык. Общение втроём стало слишком натянутым и Оливье себя от него оградил, тем более, что отец тоже не слишком стремился к частому общению: приехал — хорошо, нет — и не надо.

В Бельгию он ни разу не возвращался, считал слишком дорогим удовольствием. Дед скоропостижно умер и Оливье совсем уж было собрался ехать на похороны, но в последний момент передумал. Мама позвонила, плакала, просила его обязательно приехать, потому что «как это так, не присутствовать на похоронах родного деда… что, мол, скажут соседи, месье Гланье уже интересовался…» Вот соседями и месье Гланье, противным старикашкой из дедова клуба, она всё испортила. Неужели матери было так важно, что кто-то там будет говорить? Как всё пошло. Оливье не поехал, видимо, назло всему снобскому бомонду Юккля. Обойдутся без него. Оливье, конечно, должен был поехать ради дедушкиной памяти, Юккль тут был ни при чём, но ехать ему не хотелось, он был влюблён, а дедушка был человеком из прошлого. Оливье жил настоящим, у него как раз только всё начиналось с Дженнифер, и он уговорил себя, что похороны — это просто варварский обычай, светское мероприятие, в котором он не хочет участвовать. В чём-то он был прав, потому что потом мать без устали рассказывала, какая была служба, сколько было цветов и как о дедушке все прекрасно говорили, она даже уточнила, что в церкви было 148 человек, а на кладбище 112. Неужели посчитала? Как странно. После похорон бабушка ушла жить в дом престарелых, который в Бельгии называли «домом отдыха». Мама вступила в права наследства и большой дом в Юккле быстро продала, купив себе большую квартиру на авеню дю Дерби. Оливье конечно знал этот район, тихий, буржуазный и скучный. Он совсем не понимал, зачем мама всё это проделала, но ему было всё равно. Дженнифер вытеснила всё его брюссельское прошлое, вместе с мамой и бабушкой. Бабушка пережила деда на два года и тихо умерла на «даче» во Франции, куда они с мамой продолжали летом ездить.

Дженнифер тоже училась в том же университете на курс младше. Специальность, с точки зрения Оливье, была самая, что ни на есть, дурацкая — учительница дошкольного образования. Что может быть хуже? Денег мало, неинтересная, нетворческая работа, вокруг туповатые малолетки и такие же туповатые воспитательницы. «А мне это нравится. Я люблю детей», — отвечала ему Дженнифер, когда у них зашёл разговор на эту тему. В самом начале, когда Оливье ещё не был таким же политически корректным американцем, как остальные, он завёл разговор о её специальности. Дженнифер удивилась, как он посмел, но что взять с француза? Ей понадобилось время, чтобы понять, что он — не француз, а бельгиец. Про Бельгию она только знала, что там «вафли и шоколад».