Мне хорошо, мне так и надо…

Сначала, пока Оливье ещё сидел на занятиях было терпимо. Круг его обязанностей был раз и навсегда очерчен: куда идти, во сколько, что писать, о чём… С эссе было непросто. Дома у Оливье физически не было места, чтобы сосредоточиться. Двое детей, пристающий с вопросами и играми подвижный Стефан. Сын вечно тянул его куда-то за руку, лез на колени, требуя безраздельного внимания. «Папа, папа, папа». Оливье любил сына, но очень уставал от его необузданной активности. Два года — ужасный возраст: шумный, нетерпеливый, непослушный, эгоистичный маленький человек, со своими важными проблемами, которые он хотел решать с папой. Нормальный ребёнок, грех жаловаться, Оливье и не жаловался, но работать дома не мог. До вечера он сидел в неуютном маленьком кабинетике в подвале, и писал мало интересные тексты, с ужасом думая, что это только начало, что по сути дело не в эссе, а в самой работе. Нужно выбрать тему, создать комитет, выбрать под тему научного руководителя, тему утвердить, потом постепенно создавать свой «шедевр», прочитывая десятки книг и статей. Нужно, нужно, нужно… Ему хотелось только одного — чтобы от него отстали! Просто оставили в покое. Ему всё надоело: студенты с их вялым показным энтузиазмом, прикрывающим лень и неумение работать, пустопорожние дискуссии о романе, который большинство читали через строчку, неумелые распутывания клубков так называемых постмодернистских теорий, где невнятно смешивались все общественные и гуманитарные науки. Никто никого не слушал, просто неловко умничали, стараясь заработать у преподавателя очки. С выбором темы у Оливье начались ужасные трудности: круг чтения он себе обозначил, но томно-спокойная профессорша, его научный руководитель, никак не могла взять в толк, что, собственно, он хочет своей работой показать. Он просила сформулировать тему чётче. Оливье злился, ему казалось, что у него и так всё чётко, а профессорша — дура. Ему вдруг действительно показалось, что члены комитета, уважаемые профессора — все дураки. Просто американские дураки, невежественные, варящиеся в собственном соку. Он нашёл практически неизвестных в Америке авторов, которые писали о своём детстве, о детских моральных травмах… Травма, травма — вот о чём ему надо было писать. Профессорша-руководитель никаких его книг не читала. Обещала прочесть, но будет ли? У Оливье были сильные сомнения. Чтобы руководить вовсе и не надо было ничего читать, ни к чему, и так сойдет.

Оливье начал работать, получалось очень медленно, по несколько страниц в месяц. Оливье относил свои листки профессорше, она читала, скромненько карандашом кое-что подчёркивала с восклицательными знаками на полях, потом что-то тихо, еле слышно ему говорила, при этом смотря на часы, но в целом хвалила. Но сам себя Оливье не хвалил, ему свой текст как раз не нравился. Он писал о навечно «раненых» детях, что-то у них порвалось, что-то, что нельзя зашить в течение всей взрослой жизни. Он много раз повторял в диссертации слово rupture, разрыв. И никто этих травм не заметил, а боль не утихает, она даже делается острей. Травмированные дети делаются писателями и рассказчики… «кричат» о своей боли. Их повествование становится криком! Крик заканчивается и уступает место надежде. «Понимаете, это крик, крик…» — горячился Оливье, и учительница в ответ важно кивала: крик так крик.

Дома Оливье иногда чувствовал на себе пристальный «слепой» взгляд Зоэ. Что было в этом взгляде? Он его осуждал или вдохновлял? Оливье не знал. Работа шла плохо, иногда он вечером возвращался домой, и на вопрос Дженнифер «как дела?» только неопределенно пожимал плечами. Наверное, для неё это означало «ничего». Разве он мог ей сказать, что у него ничего не получается, что просто не может взять себя в руки, что ему всё давно надоело, и он не верит в успех, совсем не верит. Иногда он ловил себя на стыдных, навязчивых мыслях, которые были неприятны, но Оливье не мог от них отделаться: он не может работать потому, что у него семья, они мешают, не дают полностью уйти в работу, он не может, не имеет права от них отгородиться, чем неистовее они ждут результата, тем дальше результат отдаляется. Опять он в замкнутом круге, опять из этого круга нет достойного выхода. И зачем он женился? Создан ли он для семейной жизни? Наверное, нет. Оливье ужасался своему депрессивному настроению, но не мог перестать воспринимать семью как груз, тянущий его вниз, в скучное «никуда». Всё чаще он вспоминал о ранней юности в Юккле, когда он был свободен, счастлив и полон надежд. Теперь Юккль воспринимался золотым веком.