Мне ли бояться!..

— Ничего, мы тебе купим самые лучшие очки в мире, и ты снова начнешь ходить, — утешил его бывший Кот.

— А я отдам тебе свою почку, — сказал «полковник». — Впрочем, зачем тебе теперь почка? Лучше я отдам долг, сколько я у тебя занимал?

Тут только Вера стала догадываться, что ее разыгрывают. Она молча поднялась с колен, но дурнота не проходила.

— Вера! — простонал Гавр. — Я чувствую, что ты здесь. Положи мне руку на лоб. Мне будет легче.

— Шут! — презрительно сказала она. — Юродивый. — Затем повернулась к артистам: — Жестокие у вас здесь шутки.

Чувствуя, что дело заходит слишком далеко, «полковник» пробормотал:

— Извините, это все Гавр. Жить не может без подобных представлений.

— Мы — статисты, — подтвердил бывший Кот, наливая шампанское. — Выпейте и забудьте. Вставай, симулянт. Не буду тебе очки покупать.

Одним прыжком Гавр вскочил на ноги.

— А что? Обедать не пора? — спросил он.

— Где здесь у вас выход? — Вера повернулась к «полковнику». — Проводите меня, пожалуйста.

— Конечно! — согласился тот, подавая ей шубку.

— Вера, ну прости дурака, — сказал Гавр, стоя возле нее. — Я не думал, что у тебя такая хрупкая духовная конституция.

— Ты лучше рожу сначала вытри, — пробормотал бывший Кот. — Смотреть страшно.

«Полковник» распахнул дверь, пропуская Веру вперед. Она не обращала на Гавра никакого внимания, а он шел вслед за ними по коридору, пытаясь стереть платком грим, но размазывая его еще больше. В лифте спускались все вместе. Около вахтера Вера попрощалась с «полковником», а Гавр, торопливо застегивая пальто, так и шел позади нее. И, словно связанные цепочкой, они вышли на Тверской бульвар.

— Вера! — позвал Гавр.

— Отстань! — ответила она. — Я не хочу тебя видеть.

— А слышать?

— И слышать.

— Хоть дышать рядом можно?

Вера молчала, остановившись на тротуаре и пропуская поток машин. Затем, выждав момент, она побежала вперед, и Гавр еле поспел за ней, увернувшись от «вольво». В это же время все три группы демонстрантов — возле кинотеатра, памятника и «Макдональдса» — начали свое историческое сближение. В воздухе реяли красные, полосатые, андреевские знамена, царские штандарты, полотна со свастикой, с полумесяцем, с черепом и костями и даже почему-то флаги ООН. Цепи омоновцев стояли по периметру, ожидая приказа. Провокаторы уже начинали задирать их, выкрикивать оскорбления, заводить, как оловянных болванчиков. Но кровь еще не пролилась.

Единственным «окровавленным» человеком на всем этом пятачке был Гавр. Он торопливо шел за Верой, боясь упустить ее из виду. Ни он, ни она не обращали внимания на собравшихся, еще не понимая, куда занесла их судьба на этот раз. Какая-то усатая женщина в толпе показала на Гавра и крикнула:

— Смотрите, что эти бронированные подлецы с парнем сделали?! — Она стала скандировать: — О-мон — пошел вон! О-мон — убийца! — И ее нестройно поддержали.

А из различных мегафонов со всех сторон продолжали нестись речи ораторов и политиков, полные обличительной ярости и кипучего благородства. Каждый из них говорил с такой страстью, с таким праведным воодушевлением, что, казалось, даже бронзовый Пушкин не сможет остаться равнодушным, вот сейчас щелкнет пальцем, зааплодирует и воскликнет: «Ай да сукин сын!»

Между тем вокруг Гавра также стала копошиться небольшая толпочка. Чьи-то заботливые руки подхватили его, начали удерживать, словно он обязан был неминуемо упасть от потери крови.

— Вера! — в отчаянии крикнул он, пытаясь освободиться от цепких захватов. Он только успел увидеть, что она оглянулась и остановилась, а потом ее ясные глаза закрыли чьи-то спины и головы.

— Вот сюда, сюда! — говорили ему, подталкивая в бок. — Не волнуйтесь, мы проводим. Тут за углом машины «скорой помощи». Специально пригнали. Ждут.

— Да пошли вы!.. — от души выругался Гавр.

Но его неумолимо влекли через толпу, мимо очередного оратора, указавшего на него перстом и что-то крикнувшего в мегафон, сквозь расступившуюся цепь ОМОНа, давшего проход «раненому», — к врачам, стоявшим около машин. Больше всего он боялся, что Вера теперь осталась одна, беззащитная, там, в этом черном скоплении ненависти, зла, подлости и трусости. Ее могли просто-напросто растоптать, как затаптывает цветы обезумевшее стадо баранов, гонимое хозяином к новому пастбищу.

— Ну и козлы же вы! — сказал Гавр, когда его наконец отпустили.

— Посттравматический стресс, — пояснил кому-то один из сопровождавших. — Теперь может надолго остаться нервнобольным.

— Нагните голову! — попросил врач. — Не дергайтесь! Где болит? Ложитесь на носилки.

— Ну хватит, право слово! — взмолился Гавр, пнув носилки ногой. — Что вы тут, с ума посходили, что ли? Я отказываюсь от медицинской помощи.

— Как угодно, — пожал плечами врач. — Насильно мил не будешь. Работы у нас хватит.