Мне ли не пожалеть…

Прямо он об этом никогда не говорил, но из того, как он себя с ними вел, это было яснее ясного. Они видели, что он буквально молит о прощении, о том, чтобы на прошлых обидах был поставлен крест и все можно было начать заново. Так же чисто и хорошо, нет, пожалуй, еще чище и лучше. И конечно, они не могли не ответить, когда он их звал, не могли сказать ему, что примирение невозможно, – ведь и им самим не хватало любви. Немудрено, что скоро они пошли в его объятия. Лептагов, в сущности, был неплохой человек, и он не хотел, чтобы эта история их сломала. Он отлично понимал, что может начаться, когда хор снова соберется вместе и они увидят тех, от кого отступились. И он сумел им объяснить, что они никому не изменяют, не выбирают – или он, или остальные хористы, – они просто прокладывают дорогу ко всеобщему примирению. А дальше к каждому – и к ним, и к эсерам, и к скопцам – вернется любовь. Тогда хор и зазвучит.

После того как с гимназистами Лептагову удалось договориться, работа пошла куда легче. Теперь у него была своя партия, и хор больше не был прежним монолитом. Сначала Лептагов не знал, за кого взяться в следующую очередь – за скопцов или за эсеров, обе группировки казались ему невозможно твердыми и упорными, временами он самым натуральным образом их боялся, в конце концов дело решил случай. Однажды он репетировал ту часть оратории – Уран и его оскопление, – которая так нравилась скопцам. Спевка шла хорошо, он очень увлекся, то и дело в голове возникали новые идеи, он видел, что этот кусок можно и усилить, и развить. Вдруг ему сделалось интересно посмотреть, как бы он сам это написал, если бы был скопцом. Неожиданно для себя он легко вошел в роль, и ему казалось, что довольны все, а скопцы – те просто в полном восторге. Он видел, что поймал то, что они всегда хотели сказать, но не умели, видел, что сейчас говорит их языком и они смотрят на него совершенно как на своего. Это продолжалось долго, почти всю репетицию, в восторге были и гимназисты – дорога любви, на которую они вступили первые и на которую звали остальных, оказалась правильной.

Радость скопцов была настолько явной, что в этом не могло быть никаких сомнений, и тут восстали эсеры. Лептагов забылся, откровенно забылся, да, в сущности, он и не видел ничего плохого в том, что «Титаномахия» теперь звучит по-скопчески, словно настоящие скопческие страды. Он пел вместе с хором и не помнил об эсерах, пел, будто среди хористов их и вовсе не было, и, конечно, те поняли это так, что на этот раз он сговорился со скопцами. Понравиться им это не могло. Эсеры не хотели петь по-скопчески, они ни с чем в этом пении не были согласны, и, чтобы сбить Лептагова и хор, они один за другим стали натуральным образом пускать петуха.

Эта история была началом разлада между скопцами и эсерами. Скопцы до конца существования хора не простили эсерам того саботажа, а Лептагов понял, что приобрел совершенное оружие для борьбы с каждой из партий. Опираясь на гимназистов и меняя в случае нужды трактовку «Титаномахии», он теперь всегда мог иметь в хоре твердое большинство. Стремясь развить и закрепить успех, он заставляет хор чуть ли не ежедневно петь по-другому, и скоро они делаются готовы на любые низости и подлости, лишь бы он не перекинулся. Свою власть над ними во зло он не использует и, видя, что победил, легко возвращается к прежней редакции, то есть «Титаномахия» просто снова начинает звучать, как звучала до его болезни. Этот компромисс удовлетворяет все стороны, и гимназисты остаются убежденными, что были правы, когда первые поверили и простили его.

Установив свою власть над хором, Лептагов в несколько следующих месяцев добился от него такого звучания, что он сделался лучшим хором России. Сравниться с ним не мог ни хор Московской патриархии, ни хоры Богоявленского собора и Троице-Сергиевой лавры. Тем не менее к певцам он и дальше оставался вполне равнодушен. Два-три месяца подряд он с ними очень плотно, практически каждый день, репетировал, а затем полгода, иногда и больше, они были совершенно независимы. В это время они ездили по городам и весям империи, выступали, где и сколько хотели, он в это не вмешивался и ничего об этом знать не желал. Ни разу он не нарушил своего правила и не был ни на одном из их выступлений. Каждый раз, когда они должны были петь в Петербурге, они подолгу его упрашивали – все это абсолютно искренне, им в самом деле хотелось показать ему, как принимают его «Титаномахию», но, несмотря на это, он всегда отвечал отказом. Впрочем, по общему свидетельству, без него они и на пядь не отступают от того, чему он их учил.