Мне ли не пожалеть…

Той новой вещью, которую он пишет, Лептагов в основном занимается во время гастролей хора, когда ему ничто и никто не мешает. Она по-прежнему продвигается, но, едва перевалив середину, он, как было уже с «Титаномахией», упирается в стену. Особой тревоги в нем нет, он верит, что, чтобы продолжить работу, ему просто надо услышать написанное в голосах. Он говорит вернувшемуся в Петербург хору, что скоро такого рода репетиции начнутся, и даже назначает день первой спевки. Однако потом без всяких объяснений переносит ее, переносит еще и еще раз, пока, наконец, не дотягивает до следующего отъезда хора на гастроли.

Почему он не решается дать хору новую вещь, Лептагов не может объяснить и себе, но однажды, когда Старицын его об этом спрашивает, он среди прочих не слишком вразумительных оправданий говорит ему, что давно, еще в консерваторские времена, у него был близкий приятель, очень талантливый мальчик, выкрест, отец его был в Белоруссии раввином. Позже (это было, когда они уже кончали курс) он при невыясненных обстоятельствах погиб, его переехал поезд, но так и осталось неизвестным, был ли это несчастный случай или самоубийство. Этот мальчик, с которым они много о чем переговорили, не раз рассказывал ему, что слышал от отца, будто спасутся все народы, все до одного, не только уверовавшие в Единого Бога. По словам Талмуда, Господь всегда относился мягко к тем, кто придерживался своей веры испокон века, кто веровал так, как его отцы и деды. Он смотрел на их идолопоклонство сквозь пальцы, понимая, насколько трудно пойти против течения, боясь той крови, которой это может стоить. В свое время Он потому и увел Авраама из Междуречья, что вера, как и река, как и все на свете, должна начинаться не спеша, источником или малым ручьем, и дальше расширяться очень медленно и постепенно, иначе в ней будет больше не добра, а революции, не тихости и блага, а страдания и горя. Господь говорил, что грех рожденных в язычестве невелик, во всяком случае, и они, если жили праведно, спасутся. Только тех, кто знал истинную веру, знал Единого Бога, но потом отпал, только их ждет настоящая кара. Во всем этом есть не одно милосердие Божие, но и глубокая справедливость – ведь человек мог вообще не знать о Едином Боге.

Господь, говорил этот мальчик, всегда открывался человеку лишь настолько, насколько тот готов был Его принять. Вера в Единого Бога – добро, не может, не должна никому принести зла, а Он знает, что принятие ее будет и для одного человека и для целых народов огромным потрясением; ничего, ни один камень прежней жизни не останется на старом месте. Поэтому Господь готов и дальше терпеть идолопоклонство, и дальше ждать, когда люди наконец с миром и с любовью обратятся к Нему. В этом «с миром» и есть суть, только так можно уверовать в истинного Бога.

«И вот, – говорил Лептагов Старицыну, – накануне дня, когда я должен был начать репетировать с хором то, что написал, мне вдруг стало казаться, что это все неправильно. Богу сейчас и вправду достаточно, чтобы они просто раскаялись и хотя бы на время перестали творить зло. Я вдруг почувствовал страх, который в них был: а что, если они и в самом деле уверуют, – справятся ли они с этим, смогут ли переварить? Если же не удержатся, начнут рушить то, что вокруг, не примут ли они это за наказание, не скажут ли, что вот, они раскаялись и уверовали, а Господь все равно их покарал? Ничего им не простил. То есть я прямо чувствовал, – говорил Лептагов, – как они боятся, что так и так погибнут или за свои злодеяния, или потому, что брат встанет на брата, и, главное, Господь их понимает. Во мне, – говорил Лептагов, – этого страха нет, и все же начать репетировать с ними я решиться не могу».