Мне лучше

Наконец Элиза встала и зажгла свет. А потом посмотрела мне прямо в глаза. И, клянусь, она прочитала мои мысли. Увидела мою досаду, позорное чувство, которое я никак не мог заглушить. Не понимаю, откуда во мне такая черствость, но факт есть факт. Мы не властны над своими мыслями. А ведь я любил тестя, был очень огорчен его смертью. По-настоящему огорчен. Но видимо, не так сильно, как сорвавшимся путешествием.

38

Интенсивность боли: 5

Настроение: острое чувство вины

39

Мы наскоро собрались и тут же выехали.

– Ты уверен, что можешь вести машину?

– Конечно.

– Не очень устал?

– Нет, ничего. Не беспокойся.

Когда такое случается, не до усталости. При хорошем раскладе ехать предстояло часа четыре. Мы почти не разговаривали. Перебрасывались изредка парой слов, но не одной связной фразы не помню. Прошло около часа, и вдруг Элиза спросила:

– Как твоя спина?

– Все хорошо. Был сегодня у остеопата.

– А! Которого советовал Эдуар?

– Да.

– И как он, хороший?

– Ага. Очень. Мне намного лучше.

Элиза помолчала и заговорила снова:

– Наверно, вот оно к чему – твоя спина.

– То есть?

– К папиной смерти.

– Не понимаю.

– Ну, тело иногда догадливей ума. Оно почувствовало, что вот-вот случится что-то страшное. Поэтому твоя спина и заболела.

– …

Ну, не знаю… Может, моя боль и имела отношение к какому-то такому предчувствию. То есть я мог предсказывать будущее – бывает же, что у людей болит коленка перед дождем. Но почему таким барометром стал я, а не Элиза? Судя по тому, как во мне взыграл эгоизм, как только я узнал о смерти тестя, у меня не было такой уж тесной связи с ним. Видно, Элизе нужно было пристегнуть к происходящему какие-то замысловатые теории. Чтобы легче пережить весь его ужас. Что ж, ради нее и я готов поверить в телесные пророчества.

На трассе было свободно. В этот час в Бретань никто не ехал. Не говорю уж про заправки и стоянки – нигде ни души. Смерть увлекла нас в мертвое пространство, куда не заглянет по собственной воле ни один благополучный человек.

– Может, остановимся передохнем? – спросила Элиза.

– Как хочешь. Я-то вполне могу ехать и так.

– Тогда давай передохнем.

Я уже давно и сам был бы рад остановиться, но чувствовал, что состояние прострации у жены сменилось на лихорадочное нетерпение. Ей хотелось поскорее увидеться с матерью.

На ближайшей заправке я попросил кассира разменять купюру мелочью для автомата с напитками. Он не возражал. Элиза вошла в экспресс-кафе и стояла, облокотившись на привинченный к полу столик (в таких заведениях сидеть не принято). Я спросил, какой она хочет кофе. Она ответила: простой. Уточнять было не время. Я не знал, что выбрать: двойной, ристретто, лунго, с молоком… В конце концов взял два эспрессо с молоком без сахара – по-моему, проще некуда. Элиза взяла стаканчик, сказала спасибо. Таким бесцветным голосом, будто благодарила приятеля или просто знакомого.

Мне стало очень грустно – ничего удивительного, конечно. Но моя грусть объяснялась чем-то другим, что трудно выразить словами. Бывает, что горе сближает людей, они молча обнимаются, как бы в приливе неиссякающей любви. А бывает, что наоборот: оно притупляет эмоции, – вот и мы смотрели друг на друга в полном отчуждении. Двое в вакууме. Мы пили кофе, который больше походил на какую-то похлебку и символически отражал нашу суть – мы сами не понимали, кто мы друг другу. Моя жена, похоже, не видела во мне мужчину, способного ее защитить. И пыталась справляться с навалившейся бедой в одиночку. А для меня то, что я не мог ее утешить, показывало, насколько поверхностным оказалось связывавшее нас чувство, которое я бездумно переоценивал.

40

Интенсивность боли: 3

Настроение: не до усталости

41

Мы приехали поздно ночью. Мать Элизы, вместе с другими родственниками, дожидалась нас. Она была в таком же состоянии, как дочь, – в таком же точно! Обе на удивление одинаково переживали скорбь, которая на удивление одинаково искажала их лица. Мать и дочь сидели рядом на диване. Каждый входящий подходил к ним с теплыми словами. Ко мне тоже подходили, меня тоже наделяли соболезнованием. Как ни странно, именно это дало мне почувствовать, что траур непосредственно затрагивает и меня. Я оказался на первом плане. И во мне наконец проклюнулось что-то живое. До сих пор я просто старался соблюдать все, что нужно, участвовал в церемониях из уважения к жене. И вдруг вся скованность исчезла, и я стал думать о самом усопшем.