Мне на плечо сегодня села стрекоза

Я ждал Светулю эти пять минут, потом еще, и еще, и еще — долго, минут, наверное, пятнадцать… Я глядел в свой бинокль на освещенный дом отдыха и все ждал, а она все не шла. Наконец я ее увидел, появилась шубка черненькая, шапочка ярко-синенькая, но она была не одна, а с Федей-Медведей. Вовсе Светуля не отправилась ко мне, на середину пруда, они стали гулять вдвоем вокруг этого дурацкого пруда, круг за кругом, по дорожке вокруг него, под цветными фонариками, и все время носились, прыгали и хохотали, а я сидел на льду, на самой середине, на деревянном каком-то ящике со своим биноклем, глядя в тоске, как они бегают и веселятся. Я почувствовал тогда на сердце такую беду, такое одиночество — просто не передать.

Не знаю, почему, сидя в этот раз на рыболовном ящике, над лункой во льду, я вспомнил ту историю. Может, из-за льда, из-за ящика, может, из-за того, что бинокль снова был со мной (дед велел взять, если вдруг мы разойдемся и я невооруженным глазом его потеряю). Главное, история-то была старая, смешная, да и тот прудик с большими деревьями по краям и огромное пространство Ладожского озера были вовсе не похожи. И хотя Айседора и дед были совсем недалеко от меня (или я отвлекся — совсем у меня не клевало), все это серое, без конца и края, пространство было таким унылым, что я вдруг почувствовал ужасное одиночество. Вообще. В жизни. Конечно, теперь никакой истории, вроде как тогда со Светулей-зайчиком, у меня не было, но разве я не одинок, если вдуматься?

Ну кто у меня есть? Дед есть, мама Люля, папаня — люди отличные, отличные! Головой-то я понимаю: будь они у меня похуже, жизнь была бы несладкой. Но на самом деле — я к ним привык, есть они у меня и есть, как бы это сказать… Это данность такая, что ли, а в остальном моя жизнь довольно-таки одиноко протекает. Почему?

Конечно, Гошаня «Позвольте пролезть» — человек очень даже неплохой, но все же он мне дружок, не больше, настоящим другом его не назовешь — хорошие приятели и только. Знакомых полно, жизнь вокруг бурлит, а мне, честно говоря, одиноко, душу не с кем отвести.

Ясное дело, когда меня предала на пруду Светуля-зайчик, я чуть не лишился рассудка, — тогда мне было жутко плохо; теперь мне вовсе не так худо, но это только потому, что никто меня сегодня не предал, а одинок я так же, как и тогда, а то и больше. Если ничего плохого не происходит, это одиночество за здорово живешь, просто так не почувствуешь, но стоило мне остаться одному, ну, почти одному посреди холодного, серого какого-то, огромного Ладожского озера, — у меня даже сердце защемило — до чего же я одинокий человек.

Клевал бы окунь — скорее всего я бы этого не почувствовал.

9

— Айседора! — крикнул дед. — Что у тебя?

— Окунь, один! — крикнула Айседора.

— Приличный?! — рявкнул дед.

— Гвоздик! — крикнула Айседора, и я догадался, что «гвоздик» — значит мелочь. — А у тебя, Василий?!

— Две плотвицы и гвоздик! — крикнул дед. — Мелюзга!

— Еще просверлимся или пойдем?!

— Пойдем! — крикнул дед. Потом мне: — Сматывайся, Алексей! — Клюет у меня или нет, он даже и не спросил.

Я маленько замерз, вернее, руки замерзли, и неуклюже намотал на катушку и зацепил за ручку удочки обе мормышки, не снимая мотыля.

Опять мы шли гуськом по тропе, и я согрелся. Мы уходили все дальше и дальше от берега, я обернулся — берег почти не был виден. Скоро стали попадаться знакомые люди из электрички: Ляля с лошадиным лицом, парень из цирка — у них ловилась только плотва, но не очень хорошо.

— Струя-то сильная? — спросила Айседора.

— Средняя, — сказал Ляля, — но на днях ловилось прилично.

— Мы дальше пойдем, — сказала Айседора. — Ребята, если мой птенец появится, пусть идет на глубину, до елки.

«Что за птенец?» — думал я, когда мы двинулись дальше.

Вдруг внезапно как-то посветлело, я поднял голову: мутное небо слегка светилось, сквозь пленку сплошных облаков я увидел пятнышко солнца.

Вскоре Айседора весело крякнула и махнула нам с дедом лапкой, мы поглядели, куда она показывает, — впереди и вправо в сугробе торчала тощая елка. В районе этой елки, опять сев треугольником, мы и просверлили новые лунки.

Я отвинтил, как велел дед, крышку баночки, дед насыпал в нее для веса грузиков-дробинок, напихал густой горохово-рисовой каши, я снова завинтил крышку, а Айседора крикнула, что струя хорошая.

— Насаживай, что нужно, сам, — сказал дед, уходя.

В общем-то я все сделал довольно быстро: на первый крючок — червя, на второй — тесто, на маленькую мормышку — мотыля. Когда я опустил поводок и баночку в воду и снял катушку с тормоза, снасть быстро, ходом пошла вниз, а потом — тюк! — остановилась: наверное, банка легла на дно, жилка от течения натянулась. Я поставил катушку на тормоз, положил удочку, как велел дед, на лед так, чтобы кончик ее был над лункой, и стал ждать.

Вдруг дед что-то крикнул, и я увидел, как он заработал руками, замахал: одной-другой, одной-другой, выбирая жилку на лед.

— Айседора! — закричал он. — На полкило штучка долбанула!

— У меня три помельче! — крикнула Айседора.