Мне обещал тебя Марс (СИ)

Функцию подставки под горячее выполняла сложенная вчетверо утренняя газета. Что-то в монохромной вязи строчек на миг привлекло внимание. Я взяла издание в руки. Развернула. Передовица кричала заголовком: «Земля возвращает блудного сына. Эксклюзивное онлайн-интервью с экипажем «Гермеса».

Но меня заинтересовали не слова. Я знала, что прочту в статье, ведь сообщения с ответами с «Гермеса» получили мы, и прежде чем передать прессе, их внимательно вычитала и подвергла жёсткой цензуре сама Энни Монтроуз.

Мой взгляд зацепился за снимок, запечатлевший команду «Гермеса» в полном составе. И только тогда, впервые за всё это время я поняла, что никогда ранее не интересовалась внешним обликом Марка Уотни, удовлетворившись образом, нарисованным моим воображением.

Снимок был мелковат. Ситуацию не поправили даже очки, которые я торопливо водрузила на нос. Но совершенно очевидным оказалось, что Марк Уотни и здесь пошёл против всех моих о нём представлений.

Свернув и затолкав в сумку номер «Хьюстон-Таймс», я на некоторое время замерла на месте. Мыслительные процессы были запущены, а губа, сминаемая зубами, приобрела фактуру тряпки: я решительной походкой направилась в противоположную выходу сторону.

Лифт услужливо отсчитывал этажи, унося меня наверх. Я хорошо ориентировалась в здании Управления, но на верхнем этаже оказалась впервые. Узкий длинный холл уводил меня, отмеряя дистанцию дверными табличками всяких «…ия», и заканчивался просторным залом с прозрачной, куполообразной крышей.

В центре помещения возвышалась в человеческий рост скульптура, изображавшая двух астронавтов. Четыре ладони были сложены символической чашей, на которой покоилась уменьшенная до размеров футбольного мяча копия Марса. Как нетрудно догадаться, зал вмещал в себя мини-музей, посвященный «Аресам», где кроме скульптуры размещались стенды со спутниковыми снимками, планшетами с историей проекта и фотографиями всех участников миссий.

Преодолевая странное волнение, я прошлась вдоль улыбавшихся с портретных снимков лиц учёных и астронавтов, отметив про себя, что лица эти выглядят спокойными и счастливыми. Фотография Марка Уотни замыкала экспозицию, и это не показалось удивительным: миссия «Арес –III», членом которой являлся Уотни, оставалась на данный момент последней.

Остановившись, я заглянула в незнакомое лицо. Сквозь панорамный потолок в зал проникало немного дневного света. Небо хмурилось ещё с полудня, а потому всё вокруг казалось мрачноватым, приобретшим оттенки осени. Но с фотографии на меня выглянул июль: тёплый, звонкий с синим взором василькового поля. Марк Уотни пытался смотреть серьёзно, но свет, таившийся внутри, пробивался лучами сквозь добрый взгляд, чуть приподнятые в улыбке уголки губ и совершенно безумную прическу: мне показалось, что перед тем как сфотографироваться, Марк обнял ветер и попытался его удержать: светло-русые пряди легли в страшнейшем беспорядке. Точно зрелые колосья в поле после грозы.

Его сложно было назвать красивым: самый обычный парень из Чикаго. Так, во всяком случае, сообщала краткая биография, размещённая под снимком. Она же говорила, что Марк всего на три года старше меня, что он окончил университет и с тех пор служит в НАСА. Да, в его облике не было ничего примечательного. Но, тем не менее, я не могла оторвать взгляда от плавного абриса лица, двумя резкими линиями сходившегося в волевом, тяжелом подбородке. Я с интересом рассматривала крупный нос и… тут же поняла, как проведу сегодняшний вечер и завтрашний день. Наведя камеру своего смартфона на портрет, я сфотографировала портрет Уотни.

Он

Назвать себя человеком сентиментальным стало бы огромным преувеличением, но я могу вспомнить три момента, когда слёзы счастья застилали глаза. Впервые это произошло, когда мне официально объявили, что я отобран в команду «Гермеса» для осуществления миссии на Марсе. Второй раз плакать я был не готов, но всё же визжал и рыдал, как школьница на концерте любимой рок-группы, когда после полуторагодичного заключения на Марсе увидел лица Льюис, Бека, И́оханссен, Мартинеса и Фогеля. Выключив микрофон, я дал волю чувствам: кричал, сквернословил, благословляя космос за то, что этого никто не слышит. Вернувшись на борт корабля, я неделю не мог прийти в себя. Я болтал без умолку по поводу и без повода, обнимал ребят, которые, к слову, с пониманием относились к такому проявлению чувств. Активное сопротивление оказывал только Мартинес, ссылаясь на гетеросексуальную ориентацию и мой «марсианский» аромат. Я не возражал. Тем более, что Йоханссен и Льюис оказались куда как приятнее на ощупь.

Но все эти эмоции не шли ни в какое сравнение с моментом, когда в иллюминаторах «Гермеса» возникла голубоватая корона атмосферы Земли. Мы ждали этого несколько дней, а может быть и месяцев, лет, и в тот момент, когда это произошло, мы побросали все свои «важные» дела и замерли. Тишина стояла такая совершенная, что я слышал свой собственный пульс, морзянкой выстукивающий: «Земля — есть настоящее и будущее. Она — Дом. Она — Бог».