Мне повезло вернуться

Кто-то говорит это открыто. Та же Женька, которую я считаю своей девушкой, в отличие от нее самой. Для нее я просто друг. С которым — так вышло — она живет в одной комнате со всеми вытекающими, но это еще ничего не значит. Во всяком случае, не для нее.

Кто-то выражается не так прямо, но и не спешит разделить мой восторг и мое рвение. Подозреваю, что до поры многие воспринимали это как некую мальчишескую браваду. Про Афган мы все знали немного. Но достаточно, чтобы понимать: «интернациональный долг» заключается совсем не в строительстве школ и посадке деревьев, как пишут газеты в нечастых статьях про Афганистан. И совсем не с радостными благодарными школьниками и крестьянами приходится там иметь дело нашим солдатам, которых мы видим в еще более редких репортажах по телевизору.

Но теперь Капа понимает, что дело не в браваде. Завтра мои проводы. И я с большой вероятностью попаду-таки в десантуру. А вот с ДРА[1] у меня проблема. Собственно, о ней мы и говорим. Проблема в том, что отца у меня нет, и у матери я один. И поэтому я переживаю, что на войну меня могут не взять. И поэтому же Капа недоумевает, почему я так туда рвусь. Не знаю, как ему объяснить; я почему-то просто уверен, что это — мое.

Предчувствие, предчувствие…

Дед

Когда Афганистан появился в моей жизни, знаю с точностью до дня. То есть до этого тоже знал, что есть такая страна, но частью МОЕЙ жизни он стал только в этот день, хотя тогда я еще не мог этого понять. Вечером 5 декабря 1979 года мой дед, как обычно, крутил ручку настройки своего транзистора «ВЭФ-202». Как обычно, сражался с «глушилками», забивавшими «вражьи голоса». И вот в какой-то момент он их обхитрил. И сквозь завывание и хрип стал слышен говоривший с легким акцентом голос.

Дед в совершенстве владел немецким, неплохо понимал по-английски. Это позволяло ему слушать «вражьи голоса» на их родных языках. Но иногда, то ли для сравнения, то ли из азарта, он слушал их — точнее, пытался слушать — по-русски. Получалось не всегда. «Глушилки» свое дело знали. Правда, в этих случаях он все равно всегда выгонял меня из комнаты. В конце 70-х это вряд ли могло чем-то серьезным угрожать и мне и ему. Но инстинкты того поколения вырабатывались в конце 30-х. Когда за такое «любопытство» можно было уехать очень далеко и надолго. И без гарантии вернуться. Так что даже теперь, в «эпоху расцвета социалистической демократии», дед страховался и берег меня. А я обижался. Мне было почти 14. Моей любимой книгой была пятитомная «История дипломатии». Я читал «международные» полосы газет и регулярно смотрел «Международную панораму». Был политинформатором класса. В отличие от своих одноклассников, которым мало что говорила даже фамилия Сталин, два-три раза упоминавшаяся в наших учебниках истории, я знал, кто такие Троцкий, Бухарин и Берия. Знал от деда.

В 20-х он окончил факультет Международных отношений МГУ и успел даже поработать с Чичериным. В МИДе работал до 1937-го. Работал на Западе, в Германии, в Италии. Потом на много лет стал невыездным, а после войны и подавно «уехал» на много лет далеко на восток. И совсем не дипломатом. Лесорубом…

Дед воспитал меня вместо отца. Интерес к политике я перенял от него. Тем обиднее было, когда он не давал мне слушать «голоса». Но в этот день все совпало — дед слушал их по-русски, глушилки «недоглядели», я оказался рядом, а он меня не прогнал. И я услышал, как слишком старательно выговаривающий русские слова голос поведал об имеющихся веских основаниях ожидать в ближайшем будущем вторжения советских войск в Афганистан. Слова «вторжение» и «советские войска» рядом воспринимались как-то странно. Ведь мы никогда никуда не вторгались — всегда всех только освобождали и защищали. А вторгались империалисты и их пособники. Чтобы порабощать и угнетать.

Я смотрел на деда с удивлением и недоумением. Но он словно не замечал меня. А может быть, правда — не замечал… Дед грустно и задумчиво покачал головой и долго еще сидел потом молча, обхватив ее руками. Он часто так сидел… Дед вообще был немногословен и задумчив — четыре года войны и потом семь лет лагерей по 58-й статье не располагали, видимо, к разговорчивости. Я тогда этого не понимал, но инстинктивно в такие моменты к нему не лез.

На мой безмолвный вопрос он в тот день так ничего и не ответил. Он вообще на него мне так никогда ничего и не ответил. Потому что через два дня, 8 декабря, дед умер…

Я так и не узнал, что думал главный тогда в моей жизни человек про Афганистан и наше туда возможное вхождение. Так и не понял, почему он так грустно качал головой… Ведь не мог же он тогда знать, что… Или мог? Не знаю… Может, встретимся когда-то — расспрошу, о чем он думал 5 декабря 79-го.