Мне снятся небесные олени

Амарча оглянулся: к нему с красными, налитыми злобой глазами, с пальмой в руках, бежал Майгунча. Амарча присел, нагнул голову и поднял для защиты руки. Страшный удар поверг его наземь… Все окрест вдруг померкло… Только едва уловимый запах багульника пахнул в лицо…

Амарча не видел, не слышал, как подскочили к Майгунче пастухи, повалили его на багульник и, отняв пальму, бросились помогать Кинкэ с Кумандой. Не хватало еще, чтобы дело дошло до войны!..

Амарча очнулся, узнав голос Кинкэ.

— Амарча, слышишь!.. Амарча!.. — тот звал его и тряс за плечо.

Амарча застонал, с трудом приподнялся и обхватил голову руками. Что-то мешало ему видеть людей, пахучую зелень. Кинкэ перевернул его на спину и… отшатнулся: глаза Амарчи были залиты кровью.

— Почему темно? Где солнце?.. — прошептал Амарча.

Но никто ему не ответил…

Так он получил свое второе имя — Бали.

— Эх-хэ! — вздыхает, ворочаясь на постели, бабушка Эки. — Да, не все просто в этой жизни.

В МЕСЯЦ ГЛУБОКОГО СНЕГА

Снова сыплет снег. Сколько дней он идет и идет. Белый-белый, мягкий, как пух; все деревья, кусты словно заячьим мехом оделись. Скоро начнет свой игры ветер, и тогда ноги деревьев до колен будут в снегу; уснут деревья до самой весны.

По снежной перенове попробовали размять свои ноги зайцы. Прыг… прыг… Остаются глубокие лунки, вязнут лапы в снегу, — не понравилось это косым, прыг назад, под колодину и сидят там… И белка совсем разленилась, так, нехотя, прошлась по мохнатым ветвям, проверила зимние гнезда и тоже — назад, в осеннее свое жилище, спать подалась. Глухари покуда не падают в этот пух — рано еще, тепло в тайге.

Теплая, затяжная осень стоит. Но по всем приметам в зимние месяцы Плеча[37] и Шага[38] морозы будут злее волков. Зябко станет душе, голодно животам, скучно глазам… Самые недобрые это месяцы в жизни тайги. Пока месяц Плеча поможет солнцу от земли оттолкнуться и начать свой разбег, пока в месяц Шага оно станет гнать свой аргиш в сторону Полуночной Земли, много горя и бед вытерпят люди.

Кружится белый снег…

Каждый день куропачий след бабушки Эки тянется в лес, туда, где она, Мада да еще несколько женщин и стариков латают старую изгородь. Подрубают топорами молоденькие лиственницы, сосенки, березки, а потом длинными шестами валят их перекрестно друг другу, сооружают завалы. Не изгородь — одно название; хорошему оленю, при желании, ничего не стоит перемахнуть через нее, но тем не менее хоть плохонькая преграда, но все же нужна. В этот загон будут отделять транспортных оленей.

Мокрая с головы до ног приходит бабушка вечером в чум, ворчит, мучается, сушит всю ночь унты, одежду, чулки, утром едва разминает их — и опять на работу. Тяжело, конечно, но ничего не поделаешь; надо.

Амарча с Воло осенью жили сказками. С куревом для дедушки Бали им повезло. Пожалел их Мирон, разрешил брать табачные листья, развешанные под крышей Госторга. Горлодер он, этот табак, но дедушка говорит, все же лучше, чем мох. Он кашляет от него, но курит. Не беда, мол. У стариков все не беда…

В иной день в чуме у дедушки набивалось много ребятишек, даже из интерната к нему приходили, но им то ли не сиделось на месте, то ли сказки не нравились… Чаще всего Амарча с Воло вдвоем таскали дрова с улицы, поддерживали огонь в очаге, унимали маленькую Тымани и слушали сказки. В каких только землях, в каких морях не бывали они! Каких только подвигов не совершали! Сколько раз вместо дурачка Ивуля помогали, людям!..

Завидев друзей, шагавших по тропинке к чуму слепого, старики частенько шутили:

— Хэ, да это, никак глаза Бали топают?

— Сказками питаться идете?

— Да они табак деду несут…

— В табаке ли дело? — сказал однажды дядюшка Шилькичин и погладил ребят по головкам. Ласково, мягко погладил. У Шилькичина своих детей нет, все умерли, ни один не дожил и до года. В душе он горько страдал, что пусто, невесело в его чуме.

По дороге к Бали Воло обычно совал Амарче лепешку. В первый раз Амарча отказался — бабушка не любила, когда ребятишки еду выпрашивали, но потом Воло убедил его, что нет в этом ничего плохого, — он-то ведь тоже у них ест.

Амарча с бабушкой с осени питались белками. От своей добычи Эки всегда откладывала в сторону несколько тушек, похожих, на маленькая оскалившихся человечков, — это для дедушки Бали. У них некому было ходить а тайгу на охоту.

— Смотри, чтобы не отняли собаки, — наказывала бабушка, посылая внука отнести угощение.

Амарча срывался и, как дикий олень, во весь дух бежал к дедушке Бали, зная, что сейчас, горестно вздохнув, оживится слепой, перестанет ворчать Пэргичок, скажет: «О Добрый Дух, она опять не забыла нас… А то были б мои котлы чистыми и пустыми…» А котлы-то у нее черные, как уголь, это Амарча знает.

Люди говорят, что у Пэргичок, мол, руки разные. За много дел она сразу хватается, а толком ничего не умеет.

Летом Амарча приносил им ельчиков и окунишек, которых ловил в реке. Тогда дедушка улыбался: