Мне так хорошо здесь без тебя

Я наснимал много часов. Целую стопку кассет. Четыре интервью, счастливые пары, все из Хэмел-Хэмпстеда, все гетеросексуальные, все белые. Не то чтобы репрезентативная выборка. Конечно, можно было бы развить это во что-то более серьезное, поехать в Лондон, опросить людей там. Но когда я закончил с Гарольдом и Розалин, я понял: хватит. Поначалу слушая, как люди выражают недовольство друг другом, я помогал себе не сойти с ума. Однако впоследствии, пересматривая записи в уединении своей детской комнаты, сидя на кровати, которая давно стала мне мала, я услышал в этих жалобах признания в любви. Признания в том, на какие жертвы любящие готовы идти, чтобы жить выбранной жизнью, делать друг друга счастливыми. Так что интервью меня не вдохновили и не утешили. Они внушили мне зависть. И глубокую-глубокую печаль.

Праздники закончились, я вернулся в Париж, в свою крошечную норку, и наступил жуткий январь с повсеместными распродажами и разоренными витринами. Я больше не мог сидеть и шмыгать носом над чужими воспоминаниями. Надо было работать. «Война стирает все». Я сделаю что-то значимое и так стану значимым сам.

Наибольшие надежды я по-прежнему возлагал на Азара Сабунджяна – одного из самых непростых галеристов Парижа. Элегантный и прямолинейный, он был главной движущей силой возрождения в столице современного искусства. Он представлял тяжелую артиллерию вроде британского фотографа Мартина Парра или скандального американца Ларри Кларка. Я с моим третьеразрядным статусом едва ли мог мечтать хотя бы о встрече с Азаром, не то что о персональной экспозиции. Но я должен был попытаться – от этого зависела моя самооценка. Однако прежде следовало провести полевые испытания в какой-нибудь прачечной с самообслуживанием. Где-нибудь подальше от дома. Чтобы меня не опознали случайные прохожие, если я что-нибудь взорву.

Я выбрал жертвой прачечную «Лаво-Мажик!» в обветшавшем здании на длинной улице, пролегающей вдоль границы двадцатого округа и коммуны Баньоле, то есть пригорода – того, что французы называют banlieue, обычно прибавляя к этому chaude, то есть «опасный». В переводе с политкорректного это значит, что большинство живущих там людей не являются ни богатыми, ни белыми.

Тренироваться я собирался на разнокалиберном барахле. Я принес собой пару футболок, кассету Рода Стюарта, несколько взятых наобум фотографий, старый каталог «Икеи». И кварту бензина.

Подойдя к прачечной, я обнаружил, что я не первый вандал, обративший на нее свое внимание. Фасад был покрыт тэгами и граффити, окна забраны железными прутьями. На тротуаре перед входом кисла лужа мочи, а рядом валялся пластиковый пакет с чьим-то тряпьем. У ступенек лежала древняя – в смысле близкая к окаменению – куча собачьего дерьма.

Внутри все было не так плохо, как можно было ожидать. Пара тэгов и хитро вымудренных монограмм на стенах, но кроме этого, никакой наскальной живописи и никакой мочи. Четыре стиральные машины, четыре сушилки и – что меня умилило – как раз четыре складных оранжевых стула.

Я быстренько, пока никто не пришел, сунул свой реквизит в стиральную машину и закрыл дверцу. Наверное, я только теперь осознал, что своими действиями могу нанести непоправимый ущерб чужому имуществу. В худшем случае машина вообще выйдет из строя, в лучшем – следующий, кто ею воспользуется, угробит свою одежду остатками бензина. Я заглянул в кошелек. Тридцать пять евро бумажками и еще монета в два евро. У меня был с собой блокнот и маркер. Оставлю на машине записку «Не работает». И денег. Нет, денег не стоит, мало ли кто их заберет. Лучше посмотрю контакты владельца и сделаю анонимное пожертвование. Мысленно перекрестясь, я открыл отделение для моющего средства и щедро плеснул туда бензина.

Глядя, как отданные на заклание вещи крутятся, уходя в небытие, я думал об Анне. Как бы мне хотелось, чтобы она была сейчас рядом, вместе со мной наблюдала за сорока-двухминутным растворением баллад Рода Стюарта в бензине. Увы, сделав нечто дурное, лишаешься возможности делиться хорошим. Это и было самым ужасным в нашем расставании – или в тот момент мне так казалось. Самое ужасное, что я больше не могу вызвать у жены улыбку, не имею на это права.

Наконец машина усталым писком возвестила, что мои вещи «постираны». Я открыл дверцу и заглянул. Вопреки ожиданиям стальная поверхность барабана не стала жирной. Я-то думал, что смесь бензина и воды оставит на всем маслянистые сгустки.

Кассета, конечно, погибла безвозвратно – прости меня, Род. Футболки выглядели так, будто ими подтирали пол в спортзале, однако запах от них исходил не совсем отталкивающий – смесь выхлопных газов и сливового сока. Хуже всего пришлось каталогу – он превратился в ком изорванной бумаги. Я заметил, что оторвавшиеся от него клочки плотно забили отверстия барабана. Похоже, бедной машине все же конец.