Мне тебя заказали

— А дальше что? Это не дурак, он умнее нас с тобой во сто крат. Устроит засаду в лесу, если мы что-нибудь подстроим, стрелять они не хуже нас умеют, люди у них есть, хоть нас, разумеется, гораздо больше. Ну, устроим там кровавое месиво — что с этого толку? Кто в нем выживет, Игорька замочат, это как пить дать… Да и ты, если думаешь, что на дело не поедешь, глубоко заблуждаешься, Лыко… Думаешь, тебя будем беречь? Сам под афганские пули первым и полезешь…

— Да я не об этом, — отмахнулся Михаил. Перспектива участвовать в перестрелке с афганцами ему совсем не улыбалась. — Тут что-то другое надо придумать. Чтобы Игорька вызволить, а Инну не отдать. А потом его тёпленького к нам и заполучить…

— А вот это-то было бы неплохо, — загорелись глаза у Живоглота. — Ну, давай, давай придумывай. Раньше-то какие мысли в голову лезли — фальшивая доверенность, подмена представителя компании…

— Стой! — вдруг закричал Михаил. — Стой! По-годи!!!

— Ты чего орёшь? Офонарел, что ли?

— Да вроде бы пока нет… Ты послушай, что я предлагаю… — взял его за локоть Михаил и отвёл в сторону, чтобы никто не мог услышать, что он ему скажет…

Глава 14

Ровно в три часа ночи серебристая «Ауди» с замазанными номерами стояла на тридцать втором километре Минского шоссе. За рулём сидел качок Тимоха, настолько молчаливый, что люди порой сомневались, умеет ли он говорить вообще. Его Живоглот брал на самые ответственные дела. И если с речью у него было неважнецки и слов он знал маловато, то махаться и стрелять умел, как никто. И машину водил классно, любую марку от самосвала до «Мерседеса» и в любых погодных и природных условиях. Рядом с ним сидел весь напряжённый, мрачный Живоглот. Сзади сидела заложница и два качка по обеим её сторонам.

— Запаздывают что-то, — пробормотал Живоглот, куря неизвестно какую по счёту сигарету. — Не дорога, видать, ему жизнь женщины…

Никто ничего ему не ответил. Качки были выдрессированы именно так, чтобы не произносить ничего, пока их о чем-нибудь не спросят. А Живоглоту отчего-то было страшно. В голове роились воспоминания — коммуналка на десять комнат на Ленинградском проспекте, очередь в туалет и ванную, велосипеды, висящие в прихожей на крюках, огромная прокопчённая кухня с запахом кипятящегося белья и пригорелого масла… Бесконечно ругающаяся с соседками мать… Не побазарить с кем-нибудь было для неё потерянным днём, а если ей удавалось кому-нибудь врезать кулаком или скалкой, она, напротив, ходила гоголем, с гордостью глядя на окружающих… Помнится, когда она в кровь разбила рожу пожилому соседу, соседи вызвали участкового, и тот забрал мамашу. И вернулась она только через пятнадцать суток.

Живоглот вдруг вспомнил, как им хорошо стало без неё, как он, пятнадцатилетний Коляка, ухаживал за восьмилетним Игорьком, готовил ему, стирал, гладил чугунным утюгом трусы и рубашки… Прекратился отборный мамашин мат, вечные окрики, затрещины, щедро раздаваемые ей малышу… Стало тихо и спокойно. Только тогда Николай почувствовал, что он кому-то в жизни нужен, что, если что-нибудь с ним случится, его младшему братику станет плохо… А потом вернулась мать, и все встало на свои места. Утро она начинала с крепкого слова на букву «б», которым величала обоих сыновей, а кончала день, уже хорошенько поддатая, каким-нибудь заковыристым ругательством… Теперь она жила в особняке Живоглота по Боровскому шоссе, командовала прислугой, материла всех почём зря. Она распорядилась построить сарай и завела там свиней. Это были единственные существа, к которым она испытывала какую-то теплоту. Откормленные свиньи ходили по посаженным специалистами газонам, гадили на покрытые красным гравием дорожки, смачно хрюкали, жрали, рожали… А Николай перестал ездить в свой особняк, гадко ему там было, несмотря на бесчисленное количество комнат. И мать к нему никогда не приезжала… А Игорек? Его младший братишка… Его держит под прицелом остервенелый от злобы и желания мстить капитан Кондратьев. И если он его убьёт, то зачем Живоглоту жизнь вообще? Ему тридцать шесть лет, он испытал все — и нищету, и зону, и побои, и богатство, и власть… Ни одной женщины он не любил, их тупость и жадность раздражали его. И похотливый Гнедой со своими изощрёнными развлечениями был ему противен и непонятен. Живоглота тянуло к нормальной жизни — он хотел жениться, иметь много детей, жить в своём доме и заниматься хозяйством… Но никого на пути ему не встретилось, одни шлюхи, одни размалёванные бляди, которые, несмотря на их умение, не могли удовлетворить его. Обычно после соития он избивал их и выгонял вон — только не из сладострастного садизма, как Гнедой, а просто от раздражения их тупостью и продажностью. А все тепло в его очерствелой душе он отдавал одному человеку — своему младшенькому братишке Игорьку.

От воспоминаний его отвлёк свет дальних фар машины, едущей навстречу. Он каким-то шестым чувством ощутил, что это о н и.