Мне всегда везет! Мемуары счастливой женщины

Я делала ежедневные, ежечасные открытия. У народа страны, в которую я попала волею случая (нет, вернее, «волею злой воли» моего правительства), был удивительный характер, начисто лишенный агрессии, свой редчайший музыкальный дар, свой уникальный юмор, отточенный веками существования «под кем-то». Чужие его не понимали, ленясь вникать в тонкости почти непонятного языка. Какие только истории не пришлось мне услышать от своих друзей, поверивших, что душой и сердцем я с ними.

Мама Майки рассказала однажды, как вошли в ее родную деревню Праславице русские танки в августе шестьдесят восьмого

— Представь, девонька, проснулась рано (а у чехов утро начиналось действительно рано, часов в 5), надо Майке и Иржинке завтрак собрать, смотрим в окно, а там танки! Чужие танки! Как тебе? Что бы ты почувствовала, если бы увидела такое?

— Ужас, — стыдилась я.

— Просто стоят танки, не стреляют. Но смотреть — невыносимо. Так в душе все и кипит.

— А потом?

— Потом… Послушали радио, объявили нам… В полдень иду на огород, а там ваши… хлопчики, солдатики. Морковку рвут. А на той грядке морковка была еще маленькая, вот — с палец. Я им говорю: «Что ж вы, хлопчики, делаете? Зачем же вы дергаете морковку у меня? Это же чужое! Вы же — крадете!» Они меня поняли. Говорят: «Тетя, а что нам делать, мы голодные, мы со вчерашнего дня ничего не ели». «Что ж ваши, не кормят вас?» «Забыли про нас, наверно», — отвечают. «А вы знаете, где вы?» — спрашиваю. «Нет, замполит объявил, что вечером объяснит».

Слушать все это мне, дочери фронтовика, было нестерпимо стыдно.

— И они так и сидели в своих танках без еды?

— Ну как так — без еды? Я пошла домой, всем им сделала хлебички (бутерброды, по-чешски), накормила. И соседка тоже.

— А как же вы? Они же — враги. — От последнего слова у меня слезы вскипали в горле.

— Да какие враги? Хлопчики. У каждого маминка дома. Ждет сыночка. Плачет. Я чужого сыночка не пожалею — и моих деток чужие мамы не пожалеют. Так нельзя, мы же люди.

Представьте: мне, советской девочке, жалостливой, умеющей сочувствовать, такие мысли по отношению к врагам до этого разговора не приходили в голову! А ведь слышала, слышала от своих рассказы, как гнали пленных немцев через Москву. Огромную толпу врагов, которых четыре года проклинали в каждом доме, которым желали стократной страшной смерти и чтоб после смерти в аду горели за свои злодейства.

Пленные шли и шли по столице чужой державы, которую их послали завоевать их же собственные безумцы. И на всем протяжении их пути стояли женщины, не менее несчастные, чем эти плененные чужие солдаты. Они плевали в сторону поверженных врагов, плакали, осиротевшие без своих мужей и сыновей, оставшихся по вине этих, живых, навечно на полях сражений. Плакали, плевали и — кидали им хлеб: «Жри, окаянный!» Те, кто прошел тогда по Москве, навеки этот хлеб не забудут…

Не понимала прежде я что-то про этот хлеб. Не понимала — и все тут. Потому что камнем застыла моя душа еще давно, в детстве раннем… А тут, в Чехословакии, растопилась. И открылись глаза. И все оказалось проще простого. Просто люди могут пожалеть других людей. Несмотря ни на что. Пожалеть и помочь. Потому что у всех есть матери. И они далеко-далеко плачут о доле своих сыновей.

Из-за этого рассказа Майкиной мамы мне увиделось и другое. Злой рок русского человека встал передо мной во всей его трагической величине. Его никто не пожалеет. Ни свой, ни чужой. Или, быть может, скорее чужой, чем свой. Вот что по-настоящему ужаснуло!

Семидесятые

Маразм крепчал — вот, пожалуй, самая распространенная поговорка тех лет.

Крепчал маразм нашего «дорогого Ильича», с трудом произносившего свои многочасовые речи. Наверное, ни о ком не рассказывали столько анекдотов, как о Брежневе. Причем ни о ком не было их так легко и смешно рассказывать: достаточно было подражать его манере говорить:

— Дорохие туарышши! С чустым хлубокаа удылетарения…

Удовлетворялся же Брежнев от многого… Только и слышалось…

А еще он поражал своей любовью к страстным поцелуям с партийными и государственными деятелями — как отечественными, так и зарубежными. На эту тему был анекдот. Провожает Брежнев какого-то африканского вождя. Расцеловались.

Брежнев задумчиво машет вслед улетающему самолету и произносит:

— Политически — неграмотен! Морально — неустойчив! Но КАК целуется!!!

Люлек — так называл наш народ своего лидера. И к концу семидесятых всерьез Люлька не воспринимал никто. Ну — казался всем он мумией ходячей. А с мумии — какой спрос?

Однако и мумия может натворить делов… Как выяснилось как раз в последние дни уходящего тысячелетия, перед самым 1980-м годом.

Если же говорить об основных событиях 70-х, которые особенно глубоко впечатлили, то вот они:

1970 — празднование юбилея В. И. Ленина.

1972 — теракт на Мюнхенской Олимпиаде.

1973 — черный сентябрь в Чили.

1974 — начало строительства БАМа.

1975–78 — геноцид в Камбодже.

1977 — у Гимна СССР появились новые слова. Автор слов — тот же: С. В. Михалков.

Конец декабря 1979 года — ввод советских войск в Афганистан.

ВОСЬМИДЕСЯТЫЕ. Афган