Мнемосина (СИ)

На обратном пути собравшиеся принялись потихоньку оттаивать от горя. Молчание стронулось, сперва робко, а затем все смелее и смелее побежали шепотки — зашуршали, зашелестели. Я не участвовал в разговорах, однако отмечал их краем сознания, чтобы после осмыслить либо того вернее — забыть навсегда. За мною шли Арик и Гар, и так получилось, что, будучи одним из первых свидетелей их ссоры, ныне я свидетельствовал примирение.

— Не суди его слишком строго. Он давно жаждал заполучить их и вернее расстанется с жизнью, нежели передаст кому-то еще. Куда тяжелее было бы отдавать в чужие руки, — говорил Гар.

— Ответь, пожалуйста, зачем? — спрашивал Арик.

— Отец серьезно болен. Ему следовало бросить учить намного раньше, да только он все храбрился, все откладывал на другой раз. Не было никаких предвестий, и вдруг — началось. Как бывает у всех, кто живет в Oblivion.

— Ты знаешь не хуже меня, что эта болезнь неизлечима, — в голосе Арика слышалось сожаление.

— Я думал также, пока это не случилось с отцом. Тогда я понял, отчего все так цепляются за надежду — слабую, призрачную, как ускользающее дуновение ветерка. И я тоже пытаюсь ухватится за этот ветерок. Жизнь не стоит на месте. Появляются новые способы лечения, ведутся изыскания, наши врачи ездят по миру, набираясь опыта в других странах.

— Если ты продолжишь добывать средства на лечение отца тем же способом, то и закончишь, как он.

— Все, что он делал, было ради меня: все его жертвы, все труды. Плохим же я буду сыном, коли отплачу черной неблагодарностью.

— Я готов помочь, ведь твой отец мне не чужой.

— И без того я слишком многим тебе обязан. Я хочу знать, чего стою без твоего покровительства.

— Ты противоречишь сам себе: говоришь о неблагодарности, но одновременно жаждешь утверждения. У меня есть средства, которые я рад пустить на благое начинание, а ты из гордости отвергаешь помощь и делаешь только хуже: и отцу, и себе, и мне.

— Но ты же не веришь в результат лечения!

— Неужели твоя вера столь слаба, что ее не достанет на двоих? Я не готов потерять еще одного друга.

Содержание их беседы показалось мне неясным, но вникать не хотелось. Довольно было уже того, что братья вновь разговаривали. Правда, радоваться за них я не мог. Точно ледяная ладонь сдавила мое сердце, которое под коркой льда закаменело, утратив способность чувствовать. Мысли текли вяло, отмечая события, но не откликаясь эмоциями. Из-за этого мир вокруг, невзирая на ясную погоду, сделался тусклым, как бывает во время солнечного затмения. Мне думалось, будто война закалила мою душу к потерям, но оказалось, я ошибался.

Когда я уже собрался было садиться в экипаж вослед за Янусей и Пульхерией Андреевной, меня окликнул Лизандр с просьбой повременить.

— Поезжайте, мы подвезем Михаила до Небесного чертога, — сказал он Звездочадским.

И хотя им не к кому было торопиться, мать и дочь покорно последовали его воле. Смерть Габриэля сделала их безучастными к происходящему, они существовали внутри себя, в воспоминаниях, позволяя другим руководствовать своими внешними действиями. Вслед за черной коляской Звездочадских тронулась мышастая лошадка князя, увлекая за собой богатый экипаж, в привычной тесноте отправились прочь граф Солоцкий с дочерьми, Гар, продолжая что-то горячо доказывать, сел к Арику, жестом отсылая своего кучера.

Смолк стук колес, кладбище потихоньку пустело. Мы с Лизандром стояли возле ограды, провожая взглядом отъезжавших. Ветви ракит над нами плакали о вере и вечности; солнце взбиралось к зениту, обливая горячим золотом замшелые камни надгробий, покосившиеся и новые кресты, обвивавшие ограду плети девичьего винограда и неизменную в любой части света кладбищенскую крапиву. Легкий ветерок ерошил белокурые волосы пиита, трепал полы его одежды. Лизандр выглядел потерянным. В черном сюртуке строго кроя, без каблуков, без кудрей он казался совсем земным — невысокий полный молодой человек с мягкими чертами лица и мечтательным взором.

— Вы вскоре уедете? — спросил он напрямик.

— Право, теперь не знаю. Боюсь, в нынешних обстоятельствах мой поспешный отъезд будет неуместен — оставить Январу Петровну и ее матушку наедине с бедой еще большая трусость, чем побег с поля боя. И, кроме того, я обещал Габриэлю поддержать его родных.

Я не стал рассказывать Лизандру о своих трудностях с врачебной комиссией, позволявших мне продлить пребывание в Мнемотеррии.

— Могу ли я попросить дать мне знать, когда вы определитесь насчет даты отъезда? Мне хотелось бы ехать с вами. Я ничего не видел в жизни, кроме Мнемотеррии, и больше не хочу откладывать отъезд на потом, ведь потом так легко обращается в никогда. Вы ведь не сочтете за труд помочь мне освоиться за стеной или, быть может, сведете меня с людьми, которые смогут побыть моими проводниками?

Мне подумалось, что действительная причина его отъезда была не той, какую он назвал теперь, а той, невольным свидетелем которой я стал на балу у Магнатского, но это ничего не меняло. Лизандр хотел ехать со мной, и мне ничего не стоило оказать ему такую услугу.