Мнемозина, или Алиби троеженца

– Пока мне нужны только вы!

– Честно говоря, не понимаю, о чем идет речь?

– Речь идет о моей дочери – Капитолине. Вы знаете, что ей только совсем недавно исполнилось шестнадцать лет?

– Честно говоря, не знал, – покраснел я. – Что же мы стоим-то?! Раздевайтесь и проходите! Будьте как дома!

Я помог ему раздеться, и мы прошли в гостиную.

– Вы хоть понимаете, что вас можно посадить за это в тюрьму! – неожиданно заорал он, как только сел в кресло.

– Да мне об этом даже и мечтать как-то не приходилось, – кисло улыбнулся я.

– Старый козел! – он нахмурился, и готов был вот-вот наброситься на меня.

– Может, все-таки познакомимся сначала? – спросил я, немного поеживаясь от его злого взгляда.

– Познакомиться?! С вами? – закричал он, дрожа от возмущения.

– Вообще-то между нормальными людьми дела так не делаются, – обиженно вздохнул я.

И зачем я сказал эту дурацкую фразу?

Он сразу же резко вскочил с кресла, и кинулся на меня, замахиваясь для удара кулаком правой рукой, но я вовремя слетел с кресла, и он, промахнувшись, упал на него всем телом. Тогда я сзади заломал ему левую руку, и прижав его спину своим правым коленом, продолжал удерживать его в таком положении.

– Старый развратник! Тебя обязательно посадят! – орал он.

По моему лицу струился пот. Машинка на кухне продолжала гудеть и вибрировать. Его тело как будто в такт машинке тоже гудело подо мной и вибрировало.

– Нам надо поговорить, но как цивилизованным людям, – сказал я, продолжая заламывать его левую руку.

– Это ты-то нормальный, цивилизованный?! – зашелся он издевательским смехом.

– Не важно, какой я, и не важно, какой вы!

– А что же тогда важно? – спросил он тихо, кажется, немного успокоившись.

– Важно, чтобы вы поняли, что я не знал, сколько вашей дочери лет, и что она пришла ко мне жить сама, по своей воле! – вздохнул я.

– Да, разве у нее на лице не написано, что она еще ребенок, – от жалости к ней и к себе он даже всхлипнул, – отпустите меня, черт побери!

– А вы не будете кидаться на меня с кулаками?!

– Не буду! – он рыдал, нисколько не стесняясь меня.

Я отпустил его и достал из секретера бутылку армянского коньяка с двумя бокалами и разлил.

– Давайте, выпьем, – предложил я.

– Я пить с вами не буду! – он неприятно захлюпал носом.

– Дело ваше! – опять вздохнул я и выпил.

Увидев мой жест, он тоже схватил свой бокал и выпил.

– Вас зовут Иосиф Розенталь, и я очень много про вас знаю! – злая усмешка на его лице обозначила степень его неприязни и брезгливости.

– Кажется, я от своего имени ничего не теряю!

– Каждому подлецу его имя к лицу! – конечно, он не скакал, как блоха от радости, но был вполне доволен старым как мир афоризмом.

– Может, повторим? – спросил я. Снова разливая коньяк по бокалам.

– И почему все евреи такие хитрож*пые?! – с сарказмом прищурился он.

– Я не советую вам оскорблять мою нацию! – нахмурился я, – на меня вы можете изливать свои эмоции как угодно, но в наших с вами отношениях, мой народ совсем не причем!

– Еще как причем! – захохотал он, выпивая свой бокал.

– Ну что ж, дело ваше, Филипп Филиппович Буйносов!

– А вы откуда знаете, мое имя?! – удивился он.

– Капа мне о вас очень много рассказывала, – вздохнул я.

Капа иногда ночами после нескольких актов, совершенных, будто под копирку, страстно и возбужденно, очень многое рассказала мне о своем отце. Он воспитывал ее один и без матери. Мать по неизвестным причинам повесилась, когда Капе было три года.

Чтобы обеспечить своей дочери счастливую жизнь, Филипп Филиппович с головой ушел в бизнес. По словам Капы, это был трудоголик, который очень рано рано вставал и уезжал на работу без завтрака, очень поздно возвращался, поэтому воспитанием Капы занимались в основном няни, которые часто менялись как перчатки.

Стоило Филиппу Филипповичу найти какую-нибудь соринку на полу или разбитую Капой игрушку, как няня была тут же уволена. Капа не могла по этой причине испытывать сильных чувств к отцу, и в какой-то мере ее любовь ко мне, как к мужчине уже преклонных лет, во многом объяснялась никак не удовлетворенной в детстве потребностью в отце. Говорить об этом Филиппу Филипповичу было бесполезно.

Он был чрезмерно самолюбив и упрям, и теперь во что бы то ни стало, он хотел забрать у меня свою дочь.

Но имел ли он на это какое-то моральное право?!

Я не хотел терять Капу, и поэтому как-то постепенно за разговором попытался внушить Филиппу Филипповичу мысль о том, что Капе более необходим я, чем он, и что именно со мной она будет счастлива, но стоило мне только заикнуться об этом, как Филипп Филиппович снова, как зверь, набросился на меня.

На этот раз я не успел увернуться от его удара правой, и поэтому получил под левым глазом багровый синяк. Филиппу Филипповичу тоже досталось от меня.

Его разбитая губа и распухшая переносица свидетельствовали и о моем незаурядном таланте сражаться за женщину как за свою собственность.

После драки мы опять выпили и даже как-то подобрели друг к другу.

– Ничего, заживет, – говорил Филипп Филиппович, разглядывая мой синяк под левым глазом.