Должно сказать поистине, что здесь народу много, а людей мало.
Что делать с москвичами, — они не привыкли к деятельности и любят праздность и веселье. Они служат только из-за наград и тогда только, когда узнают, что едет в Москву государь. Когда же скоро он выедет за заставу, то, перекрестясь, говорят: «Слава Богу, уехал», — и тотчас мундиры и штаны долой, надевают халат и закуривают сигаретки, растянувшись на диване. Вот и вся их служба.
Мы очень умны в Москве, но у вас мало наличных и ходячих мыслей в обращении. Вы капиталисты, но ваши миллионы все в кредитных бумагах на дальние сроки и в акциях, которых выручка отложена на неопределенное время, так что на свои нужды и на насущные нужды ближних нет у вас карманных денег.
Москвичи — дикие во фраках! Церковь и модная лавка. Монахи и трактир.
Москвичи люди умные, но многословны и от нечего делать толкут воду в ступе. Оттого их может смутить всякая бабья сплетня и сделаться для них предметом неистощимых споров.
Что за лентяи эти москвичи! Мне кажется, вам жены больше всего мешают.
В Москве ленятся, в Москве отдыхают перед трудом, в Москве говорят более, нежели пишут, думают больше, нежели работают, в Москве иногда лучше любят ничего не делать, нежели делать ничего (пустое).
Их маленький кружок (московских литераторов) есть не что иное, как двор со своими предрассудками, подобострастием, исключительностью и самодовольствием (с тою разницей, что у них формы и приемы грубые).
И в этих-то стенах, посреди этих памятников народной жизни, самобытной, свежей, родной, прозябает отродье полуфранцузов по легкомыслию, полутатар по невежеству.
Сильны москвичи на словах, города берут, что лыко дерут, а до дела дойдет, вся храбрость пропадает. Потолковать наше дело, а за делом посидеть — так спина болит.
Москва тяготит своими историческими воспоминаниями. В самом деле, начиная от Тамерлана и до Наполеона ее колотили в ус и в рыло. Буйные оргии Грозного, казни на площади, обрызганная кровью нагайка баскака колотила по пяткам русского человека в его же столице.
Почему же мы должны признать своим домом Москву — этого ублюдка, происшедшего от изнасилования русской суеверной бабы кровожадным татарином?.. Какой след во всемирной истории оставила Москва в течение своего семивекового существования? Зародилась ли там какая-либо мысль, плодотворно влиявшая на развитие человечества; раздалось ли оттуда какое-либо свежее, просветляющее слово, показалось ли там какое-либо вековечное произведение искусства?
Времени и пространства не постигнешь, моря не выпьешь, Москвы не переврешь.
В Москве, я заметил, очень любят целоваться: вы издали еще видите, как знакомый, идущий вам навстречу, устанавливает свои губы в трубу; подойдя к вам, сладостно прижимает трубу к щекам вашим и непременно трижды; встречаются такие, которые просто взасос целуют в губы.
ЖЕНЩИНЫ
Ум женский не тверд аки храм непокровен: мудрость женская аки плоть неокопан до ветру стоит — ветер повеет и оплот порушится, так и мудрость женская аки оплот до прелестного глаголания и до сладкого увещания тверда есть. Немощнейше суть разумы женские в нечувственных ничтоже могуще умное постигнута.
Наши дамы играют в преферанс, злословят, сплетничают между собой, «к военным людям так и льнут», да принимают ласково только камер-юнкеров, да богатых женихов. Зачем им бедные поэты, не завитые писатели, не смазливые ученые.
Прежде сего одевались. А ныне раздеваются. Иная едет на бал как модель для живописцев; другая из отцовского дома, как из кунсткамеры: на руке мешок с бельем, все сквозит, все летит, раз взглянул, точно от купели принимал… Дочь с матерью, точно как мадамой: обе налегке, под краской. Дочь мигает, мать моргает, одна танцует, другая вальсирует, одна ищет жениха, другая пастушка; одна с ума сходит, другая в себя не приходит. Господи помилуй, да будет ли этому конец!
Прошло то благополучное для смертных время, в которое человек, всегда юный в страстях своих, любил пламенно и нежно, душа его горела огнем чистым; а ныне любви нет, ныне все девки да девки, вчера такая, завтра иная — вот любовь нашего века.