Много на земле дорог

Костя ел всегда торопливо и не по годам мало. И сегодня он тоже спешил.

— Некогда, баба Саша, в школу спешу. Не терпится. Сегодня мы киоск на принципе честности открываем. Помнишь, я тебе говорил о письме Нади. У них в Москве люди коммунизму учатся. И не только по книгам. Быт по-новому строят. На заводах столовые и магазины без кассиров и продавцов. Транспорт без кондукторов. Все на совесть. Вот и мы тоже попробовали.

Александра Ивановна слушала внука с ласковым одобрением. Ей понятно было нетерпение Кости. Она и сама бы в такой час не усидела.

Костя отодвинул недопитую чашку чая, собрался было вскочить, но бабушка заговорила о себе, о самом сокровенном. Ей тяжко сидеть дома. Тридцать лет она стояла во главе колхоза, не знала ни покоя, ни отдыха, день с ночью путала, работала не за страх — за совесть. А сейчас…

Костя решил утешить бабушку и, сам не веря своим словам, сказал:

— Другие, баба Саша, рады, что уходят на пенсию, а ты грустишь, недовольна. Отдыхай, наслаждайся свободным временем. Да разве мало у тебя дел по дому?

— Дело делу рознь, сынок. Не к таким делам я привыкла…

Костя ушел в школу. В доме стало уныло и тихо. «И так до вечера», — подумала Александра Ивановна. Она подняла занавеску и выглянула в окно. Утро было серенькое. По широкой улице ребятишки шли то стайками, то в одиночку, размахивая самодельными сумками, папками, портфелями. У каждого было свое важное дело, даже у первоклашек. А у нее дела не было. Варить обед и прибирать в доме она привыкла «между делом», никогда не считала это работой.

Александра Ивановна отошла от окна, взяла книгу, попробовала читать, но снова подошла к окну.

По дороге то и дело двигались грузовики с зерном, овощами, картофелем.

Александра Ивановна надела старое пальто, резиновые боты, прикрыла полушалком голову и вышла на улицу. Но едва спустилась она с крыльца, как пришлось остановиться: заныла левая лопатка и мучительное удушье захватило грудь. Она опустилась на скамейку, стараясь размеренным дыханием успокоить боль, потом медленно побрела проулком за село.

За огородами встретился самосвал. На ухабах из кузова, как живые зверьки, выпрыгивали крупные картофелины.

Александра Ивановна подняла руку — самосвал остановился. Из кабины выглянул молодой шофер, по прозвищу «Шум и звон», с загорелым лицом и белой бритой головой.

— Ты что, ослеп? Пока доедешь до хранилища — центнер растеряешь!

— А тебе, Ивановна, все неймется. Два года не в председателях, а от указок не отвыкнешь.

«Шум и звон» нажал на акселератор, самосвал взревел, рванулся и, будто нарочно, еще порывистее запрыгал по ухабам, разбрасывая клубни.

— Что делается! — крикнула ему вдогонку Александра Ивановна. И подумала о молодом председателе: «Разорит колхоз… В такое время председателю место на полях да на дорогах, а он к конторе прирос».

Идти было трудно. Она села на бревно возле дороги.

Выглянуло солнце, припекло по-летнему.

Вспомнилось, как передавала дела новому председателю, совсем молодому парню. Он пришел в правление будто на танцульку: в ярком галстуке, с пестрым шарфом на шее, с кожаными перчатками в руках. Парень оказался с высшим образованием, но без опыта… Ну, да в его годы откуда взяться опыту? Поработает — мудрости от жизни наберется. А ей уже все равно не работать. Сил нет.

Никто ее не обижал, напротив — ей вынесли благодарность, дали хорошую пенсию. И все-таки было больно, обидно, словно в чем-то важном ее обошли, забыли. Выходя из дома правления, она забилась в угол в сенях и долго плакала.

Как быстро пролетели годы! Давно ли, кажется, озорная Шурка с длинной русой косой была в деревне самой развеселой плясуньей. Мускулистая, краснощекая, бегала она в широких юбках, в домотканых грубых чулках и чирках. Местные кулаки знали, какие проворные, работящие у нее руки, зазывали к себе на работу. Но вот началась коллективизация, и Александра Ивановна отдала колхозу всю свою недюжинную силу.

А сейчас сидит на бревне у дороги семидесятилетняя, совсем седая, высохшая, морщинистая старуха. На сухоньком лице светятся живым умом глаза. И думы о жизни, о людях, о колхозе не дают ей покоя. Будь у нее сердце покрепче, посильнее, многое она могла бы еще сделать…

«Ладно, на поля не пойду. Не осилить мне такой поход. Пойду в контору, скажу ему, чтоб не сидел сиднем, шел к людям. Вот-вот заненастит. А картошка еще не вырыта, конопля не повыдергана».

Александра Ивановна встала, пошатываясь, побрела назад, к селу.

А в это время ее внук, старший пионервожатый Костя, стоял в кабинете директора школы Ильи Ильича и громким радостным голосом говорил:

— Вы подумайте, Илья Ильич, копейка в копейку!.. Вот что может сделать доверие к человеку. Вы представляете, как выиграет общество, когда исчезнет подозрительность, навеки восторжествует честность?

— Ну-ну, застрочил передовую, будто своих слов у тебя нет!.. — недовольно перебил Илья Ильич и, помолчав, спросил: — А ты не рано радуешься? — Он поднял кверху маленькое сморщенное лицо с нездоровым цветом кожи и устремил на Костю усталые черные глаза.