Много разных кораблей

 Мне от такой мысли даже неприятно стало. Осторожно внёс пиранью в квартиру, перелил вместе с водой в пустой аквариум.

 — Ну, теперь живи! Только чем тебя кормить? Конечно, сырым мясом!

 Сбегал в магазин. Принёс. Бросил кусочек в аквариум.

 «Сейчас как цапнет! — думаю. — Брызги полетят!»

 Жду. Ничего. Отошла моя пирайя в сторону. Наверное, хитрит. Бросил я второй кусочек, а сам ушёл по делам.

Возвращаюсь — мясо не тронуто. Пиранья стоит над самым дном, шевелит плавниками, на мясо никакого внимания.

Тогда я набрался отчаянной смелости и, чтобы разбудить в рыбе хищника, сунул в аквариум палец.

Пирайя не шелохнулась…

 Не знаю, что она ела у моего приятеля на теплоходе, — может быть, у него была для неё какая-то особенная бразильская пища, — но у меня рыба заскучала.

В одном углу аквариума стёкла были с браком — жёлтые, мутные. Отойдёт, бывало, пиранья в этот угол, уставится в стекло и смотрит. Должно быть, стекло напоминало ей мутную воду родной Амазонки.

Всего три дня прожила у меня диковинная гостья.

Когда на четвёртый день я вошёл утром в комнату, рыба неподвижно лежала на песке. Жабры её не шевелились. Она лежала, обращённая головой в тот самый жёлтый угол аквариума, где простояла накануне целый вечер.

Два колеса в воздухе

Про дальневосточных шофёров я слыхал давно:

— Не ездят, а летают. Дорога тяжёлая — змеёй, а он — ж-жик, ж-жик, с поворота на поворот, с поворота на поворот. Не машину ведёт, а в цирке выступает. Орлы!

…И вот я на Дальнем Востоке.

В машине.

В кузове — груз. Здоровенный бетонный куб.

В кабине — шофёр. И я.

Шофёр — лицо жёлтое, вроде бы пожилое.

Орёл! — сразу видно.

А я не орёл. Мне бы только доехать до берега, где новый порт строят. Наш пароход давно уже там.

Би-бип! — и мы поехали.

Дорога и верно тяжёлая. Лесом. С кочки на кочку. Потом болотом. По брюхо в воде. Потом горами.

Вот тут-то и началось.

Шофёр — на что опытный, а побледнел.

Машину как мотанёт вправо, он — обеими руками за руль. Машину влево. Два колеса — в воздухе. Мотор как заревёт!

Молчит шофёр.

«Вот молодец!» — думаю. А у самого ноги трясутся. И спина мокрая.

Ехали горами — попали в ущелье. Узкое, дорога — из стороны в сторону.

Машина, как мячик, — от скалы к скале. Мотает её страшно. Шофёр вертит руль — вот-вот пойдёт дым.

Хотел я ему сказать: «Спасибо, молодец!» — вдруг трах головой в дверцу. В кузове бетонный куб — уух!

Застряли в яме.

Зацепил шофёр стальной трос за скалу, включил мотор, трос — на барабан, вытащил машину.

Всю краску с кузова ободрал, а вытащил.

«Молодец, спасибо!» — снова хотел я сказать шофёру, а дорога за окном как полетит назад! Жуть!

С горы без тормозов съехали.

В речку влетели — столб воды! — остановились. Заглох мотор. Завели его. Поехали вдоль реки.

К полудню на строительство добрались. Вижу — наш пароход у берега.

Вывалил шофёр куб. Высадил меня.

В третий раз хотел я его благодарить, а он сам из кабины вылез, подошёл и говорит тихим голосом:

— Спасибо… Спасибо, что не ругали. Чуть я вас из машины не вывернул. Ведь это, — говорит, — у меня первый рейс. Школу я, — говорит, на днях кончил.

И улыбнулся.

И тут я увидел, что он совсем молодой. Мальчишка. А лицо — в масле.

— Ну, чего там, — говорю, — бывает. Конечно, не сразу научишься. Поездишь, и всё будет в порядке. Я думаю так!

Пожал ему руку и пошёл к себе на судно.

Белёк

Эту историю мне рассказал Мирошниченко — капитан ледокольного парохода «Ладога». Мы стояли в заливе Советская Гавань, и капитан, когда я приходил к нему, всякий раз крутил в каюте киноролик о тюленях, который он снял во время плавания.

Белёк был нерпушонком — сыном жёлтой тюленихи-нерпы, белый-белый, пушистый, как заячья рукавичка. Только нос и глаза у него были чёрные.

Плавал он плохо, и поэтому мать держала его в лёжке, на снегу, возле большой ледяной глыбы — тороса.

Однажды мать отправилась в соседнюю полынью за рыбой. Белёк лежал и смотрел на мир круглыми, как бусины, глазами.

Вдруг рядом с ним появилась тень.

У матери Белька тени не было. Когда она ползла по снегу, то плотно прижималась к нему животом.

Это приближалась беда.

Бедой могли быть только медведи и люди. О них мать рассказывала столько, что Белёк отлично представлял их себе.

На всякий случай он ткнулся носом в снег и замер.

Всё тихо. Тогда он чуть-чуть повернул голову и покосил глазом.

Рядом с ним стоял мохнатый четырёхногий зверь с длинной шеей и опущенной до льда мордой. Медведь!

У Белька отчаянно заколотилось сердце и похолодели кончики ласт.

Медведь не торопился. Поскрипывая снегом, он прошёлся около Белька, задел его лапой и грузно улёгся в снег.

Нерпушонок лежал ни жив ни мёртв. И вдруг он понял: медведь ждёт его мать!

Прошёл час. Впрочем, Белёк не знал, что такое час. Он даже не знал, что такое год, зима и лето. Ему было всего только две недели от роду.

Послышался лёгкий шум.