Много впереди

— Ну, и дурак. Диночка и Исаак из сил выбиваются, они добрые, а думаешь— будут нас задаром кормить? Ну, и убирайся тогда к черту, — а потом прибавил: — Нам необходимо здесь остаться; может, и нашим чем поможем, когда деньги начнем зарабатывать.

Колька не мог ничего возразить — пришлось согласиться.

Каждое утро уходили они в поле, и Мотька учил, как представлять.

Наконец, Мотька важно сказал:

— У нас есть номер: мы сегодня представить можем.

Дина насмешливо подняла брови.

— Что же может представить этот медвежонок Николай, — воображаю.

Кольке обидно стало— решил постараться изо всех сил, чтобы лицом в грязь не ударить.

Вечера ждал с нетерпением и страхом, никогда, кажется, так страшно не было, пули — это что, по сравнению с сегодняшним вечером, а вдруг никому не понравится и Диночка рассердится или, еще хуже, засмеет их глупую выдумку.

Мотька храбрился, но тоже трусил, впрочем, ему что, ведь не в первый раз будет представлять.

Еще задолго до начала выбрали из сундука тряпки, нужные для костюмов, сбегали на пустырь: в последний раз повторили.

Наконец, зажгли в палатке лампы — превратилась она опять в заколдованный замок.

Колька и Мотька встали у дверей билеты отбирать, и на каждого входящего смотрел Колька с надеждой и страхом — ведь вот для этого толстяка сегодня представлять будут: понравится ему или нет.

Прозвенел звонок; слепой старик взобрался на свою галдарейку; один из парней сменил мальчиков у дверей, а они побежали одеваться.

Диночка не обращала на них никакого внимания — была чем-то расстроена.

Дрожали у Кольки руки, когда натягивал на голое тело черное трико, а поверх— мохнатую бахрому, на голову баранью шапку, лицо сажей вымазал.

Страшно и стыдно сделалось — так бы и убежал за тридевять земель, только бы не выходить сейчас на освещенную ярко сцену, да и забыл, казалось, вдруг все, что должен он представить.

Прибежала Диночка мальчиком матросиком, посмотрела на Кольку, скорчила презрительную гримаску.

Кончил рассказывать что-то смешное Исаак.

— Сейчас нам, — прошептал Мотька, а Колька ничего уже не понимал, вспотел от страха и все забыл.

— Не зевай, приготовься! — крикнул Мотька и вдруг скрылся.

Слышит Колька чей-то чужой незнакомый голос. Неужели это Мотька говорит?

— Сейчас, почтенная публика, я покажу вам живого медвежонка, настоящего, дикого, оттуда из России, от большевиков; он смирный. но когда рассердится, может укусить и очень больно. Вы его лучше не сердите. Ну-ка, Мишка, лезь, да ну же. Мишенька!

У Кольки будто ноги и руки отнялись— не может двигаться, помнит, что надо зарычать и кувырком выкатиться, а шевельнуться сил нет; убежать, так тоже не убежишь, сидит на корточках и застыл.

Слышит Мотькин голос; наконец, его шепот злой уже совсем близко.

— Да ну же, шевелись!

Схватил его Мотька, тряхнул, поволок, глаза от блеска даже ослепило, а публика вдруг засмеялась, захлопала, видно смешон уж больно был Колька.

Болтал что-то Мотька, на Кольку верхом сел, Колька шевельнулся, на четвереньках пополз — опять публика захлопала и засмеялась.

А там и пошло, будто во сне, — умывался Мишка, яблоки крал, за водой ходил.

— Ну-ка, Мишка, попляшем!

Вскочил Колька, как на пружинах вытянулся, старик слепой по скрипке смычком ударил, заплясала скрипка, ноги сами пошли, ударили об пол, как ветром понесло, и руками и ногами и головой, всем телом плясал Колька, не помнил Мотькиной выучки, сам плясал.

Завыла публика, застучала— оглушила Кольку. Выходили, кланялись. Улыбался сумрачный Исаак, хлопал по спине, Дина подбежала.

— Молодцы, — чмок и — поцеловала, а на губах и щеках сажа от Колькиного лица пристала.

Веселый тот был вечер.

Когда, переодевшись, вышли опять, Колька с Мотькой к дверям встали, вся публика, проходящая к выходу, на них оглядывалась.

— Эти самые хлопцы, смотрите, молодцы хлопцы!

IX ПОДАЙТЕ СЛЕПЕНЬКОМУ!

Лагерь на самом краю местечка, в поле, под горой.

Близко подходить к самому лагерю ребята не решались — помнили, как угостил Кольку хлыстом польский офицер. Но если забраться на край горы, весь лагерь видно, как на ладошке.

Каждый день Колька и Мотька забирались туда и по целым часам высматривали — вот на работы погнали в огород, вот в бараке раздачу обеда зазвонили, вот разлеглись после обеда отдыхать на солнышке.

Колька в маленьких серых фигурках, будто игрушечных солдатиках, узнавал знакомых: вот Ивашка, Федот, Гаврила, а вот и дядя Вас, совсем бородой и волосами зарос, как леший.

Многих и не досчитывались — видно, померли, или в другой город угнали.

Не мог Колька оторваться, сидел и высматривал, все бы ему хотелось разглядеть, узнать, услышать родную речь.

Мотька чуть не силой уводил, когда надо было идти готовиться к представлению.

Много они планов строили, как помочь пленным убежать, или хотя бы передать хлеба, но приступиться трудно: весь лагерь окутан колючей проволокой и на каждом углу часовые шагают, зорко оглядывают — не сунешься.

Взялась за это дело Дина, обещала хлеб передать.

Исаак руками всплескивал.

— Куда ты суешься. И так на нас косятся.