Много впереди

По дороге возы ехали, печи в местечке затопили, в колокола зазвонили. Вдруг застучало дробно по-знакомому, как трещотка, близко совсем.

— На коня! — закричал командир.

Колька дернулся тоже, а тот его тяжелой рукой остановил.

— Ты здесь останешься, в резерве. Мы быстро кончим.

Хоть плачь. Вскочили на коней, взмыли пыль столбом, помчались по знакомой дороге туда к Диночке, Мотьке, Исааку, пленным.

Несколько оставшихся с Колькой в резерве красноармейцев досадливо смотрели им вслед.

Громче, громче затрещало около самого местечка, тревога там на узких улицах вспыхнула, улеглась пыль, скрылись всадники за домами.

Колька, как зверь на цепи, ходил между кустов, всматривался, вслушивался, но не увидишь, не услышишь, не узнаешь, что там делается.

Нет сил больше, подошел к своему коню, похлопал по шее, вдруг, будто кто подтолкнул его, вскочил на седло, разбирать некогда.

— Куда, куда, — закричали ему вслед, а он уже мчался по пыльной дороге к красным домам и вот уж в узких переулочках, вот и на площади перед палаткой.

Все было так знакомо и привычно; одно удивительно— и в переулочке и на площади все будто вымерло, притаилось, нигде ни души, только вдалеке веселый треск перестрелки.

Колька кубарем скатился с коня, привязал его у столба и вошел в темную прохладную палатку, ослеп мгновенно после яркого солнца, чего-то испугался в этой такой привычной знакомой палатке, закричал пронзительно, отчаянно:

— Диночка, Исаак, Мотька, Диночка, это я!

Но только глухо отозвался его голос, никто не отвечал ему.

Путаясь среди скамеек и досок подмосток, пробрался Колька в заднюю каморку — там тоже никого не было, сундук Исаака был открыт, разноцветные тряпки брошены на пол. все в беспорядке, и никого нет.

Тревога смертельная наполнила сердце Кольки, не мог себе представить, что случилось, но чувствовал, что нечто страшное, непоправимое.

Бросился к выходу, будто за ним гонится кто-то. На площади едва отдышался, вспомнил, что слепой старик, скрипач, живет недалеко, за углом в желтом доме.

Вскочил на коня, птицей перелетел площадь, застучал рукой в крепко запертой ставень окна.

Долго не открывали, голоса не подавали, но Колька стучал с яростью, с ожесточением, наконец, выглянула испуганная бледная женщина, на Кольку взглянула с ужасом— видно и узнала и боялась узнать.

— Мне дядю Яна нужно, сейчас, — торопливо, повелительно заговорил Колька. Та не посмела ничего возразить, и через минуту белая борода дяди Яна высунулась из окна:

— Ты что, сыночек, шумишь здесь, уходи скорее. Беда, совсем беда, — бормотал слепой испуганно поводя невидящими глазами.

— Где Диночка, Исаак, Мотька, — задохнулся Колька.

Старик поманил его рукой, и когда Колька нагнулся совсем близко, касаясь щекой мягкой его бороды, старик зашептал в самое Колькино ухо:

— Схватили их всех и Диночку хотят повесить.

— Где? — взвизгнул Колька, будто иглой острой его проткнули. — Где?

— Там, в лагере под горой.

Кричал еще что-то старик, махал рукой, предостерегал, но не слышал, не помнил Колька больше ничего. Ударил коня в бок каблуками, натянул поводья, мчался по пустой улице, только одно знал, ужасное немыслимое — Диночку повесят, и так ясно видел тонкие бессильно повисшие руки, посиневшие губы, помертвевшие глаза.

Возможно ли это?

А там, под горой, у лагеря трещали весело и неустанно, будто баловник какой-то трещоткой размахивал.

Около лагеря на пыльной дороге и лугу шла перестрелка.

Залегли красноармейцы в канаве и среди огородных гряд обстреливали ляхов, а те из-за забора отстреливались.

Не разбирая ничего, летел Колька прямо по дороге.

— Стой, стой! — закричали ему из канавы.

Но не хотел Колька слышать и не слышал, мчался как бешеный, будто ветер его нес.

И вот случилось вдруг что-то, за ним мчались уже, еще один, два, десять, двадцать человек — надоело сидеть в канаве, да и мальчишку ведь велено беречь. Скакали прямо к воротам, из-за которых дробным горохом сыпало, жужжали пчелки то справа, то слева, то у самого уха, то около руки или ноги, но Колька не думал уже о них. Еще немного, немного, несколько шагов и будут они у ворот.

Вытянулся Колька, на стременах приподнялся, рукой взмахнул и медленно пополз вниз на бок. Заржал удивленно и тревожно, конь покосился одним глазом, сбавил ход.

— Ранен, — крикнул кто-то, догнал, коня под уздцы перехватил.

Колька все слышал, все помнил, только шевельнуться не мог, и жгло в боку, будто иглой ткнули, ах, да ведь еще тогда заболело, когда прошептал старик в самое ухо — Диночку повесили.

Вспомнил Колька, дернулся, надо торопиться, торопиться, а подняться не может, глаза не открываются, сладко голова кружится, кругом топот, крики, трескотня.

— Ура, — понеслось и вдруг тихо все стало, словно все прорвалось, унесло далеко куда-то.

Потом опять ура, уже радостное, торжествующее, победное.

Закрыл глаза Колька. Сердитый голос сказал:

— Эх, сунулся мальчишка. Достанется теперь от комиссара. Ведь под самое сердце угодили. Вряд ли живой будет.

Колька слышит, понимает, что про него говорят, но почему-то не страшно, не больно, так хорошо и спокойно.

XI ВСТРЕЧА