Многочисленные Катерины

– Сросшимся близнецом, – поправил ее Колин. – Кстати, ты знаешь, как называется человек, если он не сросшийся близнец?

– Нет. А как? Обычный человек?

– Одинец, – сказал он. – Он называется одинец.

– Очень забавно, Кол. Слушай, мне пора. Надо собираться в лагерь. Поговорим, когда вернусь. Думаю, тебе нужно немного от всего этого отвлечься.

И хотя ему хотелось сказать: «Мы же ДРУЗЬЯ, разве нет? Что случилось? Новый мальчик? Я люблю тебя всем сердцем», он пробормотал только: «Пожалуйста, прослушай сообщение», и она сказала: «Ладно, пока», а он не сказал ничего, потому что не хотел заканчивать разговор.

А потом тишина. Все закончилось.

Колин лег на землю. Пот, лившийся с его лица, был неотличим от слез. Он наконец – наконец! – заплакал. Он вспомнил их объятия, вспомнил глупые шутки, которые понимали только они, вспомнил, как приходил к ее дому после школы и видел через окно, как она читает. Ему не хватало этого.

Он подумал о том, как здорово было бы учиться вместе с ней в Северо-Западном университете и спать в одной комнате, когда захочется. Он тосковал и по этому тоже, хотя этого никогда, никогда не случалось. Он тосковал по своему воображаемому будущему.

Любить можно очень сильно, подумал он. Но тоскуешь всегда сильнее.

Он прождал у обочины целых двадцать минут, прежде чем подъехал Гассан. Линдси сидела рядом с ним.

– Ты был прав, – сказал Колин, усаживаясь назад. – Это плохая идея.

– Папочке жаль, – кивнул Гассан. – Фиговая ситуация. Наверное, и правда стоило ей позвонить.

Линдси развернулась:

– Ты так сильно любишь эту девочку, да?

Колин снова заплакал. Линдси перебралась на заднее сиденье и обняла его. Колин положил голову ей на плечо. Он старался не плакать, потому что понимал, что хнычущий юноша, почти мужчина, – это непривлекательно.

Линдси сказала:

– Не стесняйся, реви, если хочется.

Но Колин ответил:

– Не буду. Если я зареву, это будет похоже на брачный зов лягушки-быка.

И все, включая самого Колина, засмеялись.

Вернувшись домой, он до одиннадцати вечера проработал над теоремой.

Линдси принесла ему салат с курицей и тако из «Taco Hell», но Колин почти не притронулся к еде. Он вообще не очень-то любил есть, и тем более во время работы. Но в тот вечер весь его труд оказался напрасным. Он не мог закончить теорему – и понял, что его озарение ложное. Придумать теорему мог и вундеркинд, но завершить ее – только гений. Иначе говоря, кто-то гораздо более значимый, чем Колин.

– Я сожгу тебя! – громко сказал он блокноту. – Брошу в огонь!

Это была неплохая идея – вот только огня поблизости не было. Горящих каминов летом в Теннесси не найдешь, а спичек у Колина под рукой не оказалось, потому что он не курил.

Он пошарил в пустых ящичках своего стола, который считал приемным, как приемного ребенка, в поисках спичек или зажигалки, но ничего не нашел. Но он все равно был полон решимости спалить этот чертов блокнот с проклятой теоремой. Поэтому он прошел через ванную и приоткрыл дверь в темную комнату Гассана.

– Чувак, спички есть? – спросил Колин, как всегда, не сумев перейти на шепот.

– Папочка спит.

– Знаю. Спички есть? Или зажигалка?

– Папочка изо всех сил пытается придумать не леденящую кровь причину, по которой ты мог бы разбудить его среди ночи, чтобы задать свой гребаный вопрос. Нет. У Папочки нет ни спичек, ни зажигалки. Ладно, забудем о Папочке. Если ты вздумал облиться бензином и провести самосознание, то тебе придется подождать до утра.

– Самосожжение, – поправил его Колин и захлопнул дверь.

Он спустился вниз и тихо прошаркал мимо Холлис Уэллс, которая, с головой погрузившись в изучение документов под убаюкивающие звуки «Магазина на диване», не заметила его. Пройдя по коридору, он подошел к комнате, которая предположительно принадлежала Линдси. Он там не бывал, но Линдси всегда приходила в гостиную с этой стороны дома. И кроме того, там горел свет. Он осторожно постучался.

– Да, – отозвалась она.

Линдси сидела в плюшевом кресле под огромной, во всю стену, доской, на которой были прикреплены фотографии. Линдси с Катриной, Линдси с ДК, Линдси в камуфляжном костюме… Здесь была куча фотографий, но Колин сразу заметил, что все они сделаны в последние несколько лет. Никаких фоток в ползунках или с бантиками и ничего из мрачного периода альтерно-эмо-гото-панка. У противоположной стены стояла широкая кровать. Что интересно, в комнате почти не было розового.

– У тебя тут не так уж много розового, – так и сказал Колин.

– Ну да, это единственное место во всем доме, где от него можно скрыться.

– Спички есть?

– До фига. А что?

– Я хочу сжечь вот это. – Он поднял блокнот. – Если я не могу закончить теорему, то я ее сожгу.

Линдси вскочила, выхватила блокнот из рук Колина и принялась листать:

– Разве выкинуть не проще?

Колин вздохнул. Она явно не поняла, в чем суть.

– Ну да, можно и выкинуть. Но слушай, если уж я не могу стать гением – а теперь совершенно ясно, что я им стать не могу, – то, по крайней мере, могу сжечь свой труд, как настоящий гений. Вспомни, сколько гениев успешно или безуспешно пытались сжечь свои труды!