Многосказочный паша

Когда я пришел в себя, то уже лежал в хижине. Три недели был я в беспамятстве. С возвращением способности мыслить возвратились и мои страдания. Но то были уже не бешеные порывы отчаяния, овладевшего мною в первые минуты. Душа моя ослабла, как и тело, я был в каком-то онемении: отчаянье мое было немо. Зная, что все уже для меня потеряно, что между мной и Розиной непреодолимая преграда, я предался своей судьбе: решился по восстановлении сил удалиться куда-нибудь и жить там воспоминаниями прошедшего блаженства и несчастием настоящего.

Одного еще желал я: перед отъездом увидать Розину и объяснить ей причину своего замедления. Хотя рассудок противился этому желанию, я не мог преодолеть влечения сердца.

Ах! Если бы я не увлекся и, я был бы несчастлив, но не был виновен.

Я писал к ней, упрекал в поспешности и просил последнего свидания. Ответ ее был трогателен, я заливался слезами, читая его; он еще более воспламенил страсть мою. В свидании мне отказано; оно было уже бесполезно и могло только возбудить в сердцах чувства, противные ее сану. Но этот отказ был так нежен, в нем было столько любви, что я ясно видел, что рука писала не то, что диктовало сердце. Я повторил свою просьбу, и она, чтобы доказать искренность своих чувств, против воли согласилась.

Мы увиделись к нашему несчастью. С этой минуты я решил никогда не забывать ее. Религия, добродетель, моя прежняя решимость — словом, все благородные чувства при взгляде на нее исчезли, я забыл все, забыл себя; я клялся в вечной любви той, которая посвятила жизнь свою Всевышнему.

— Гейнрих, — говорила Розина, — этого не может быть, никогда не увижусь я с тобой; подумай хорошенько, и ты увидишь всю невозможность исполнения твоих желаний. Я дала обет, родители мои не примут от тебя никаких объяснений, нет и тени надежды когда-нибудь соединиться нам в этом мире. О, если бы хоть там, на небесах, соединились мы! — В глубочайшем горе сложила она руки и скрылась.

Я возвратился в свое жилище, мозг пылал в голове моей, я был близок к безумию. Я молил ее о новом свидании, но мольбы мои были отвергнуты с твердостью. Но это препятствие не только не поколебало моей решимости, но утвердило меня еще более в замыслах преодолеть все препятствия; каждое движение совести еще более горячило меня, и я решился, невзирая ни на обязанности дочери, ни на клятвы ее перед престолом Всевышнего, ни на мнения инквизиции, ни на стены и замки, увезти ее из монастыря.

Первая мера к достижению цели была ложь. Я писал ей, что обращался к ее родственникам, что они согласились удовлетворить мои желания и что они, хотя и скрываюсь от нее, через несколько дней выхлопочут уничтожение ее обета.

Как жестко, как самовольно было мое предприятие! Но того требовали мои планы. Оживленная надеждой на нозможность соединения, Розина не устояла против всесокрушающей страсти; она уже не противилась свиданиям со мной; она слушала мои клятвы в верности до гроба. Более и более пила она из опьяняющей чаши, пила, пока опасное питье затушило в ней, ровно как и во мне, все другие чувства, кроме любви. Хотя я обожал ее, хотя готов был лобызать землю, на которой стояла она, но, несмотря на эту любовь, я с радостью демона видел исполнение моих планов и падение ее на пути религии и добродетели.

Прошло шесть месяцев, в продолжение которых мне удалось различными сделками с привратницей и стараниями моей возлюбленной получить свободный вход и монастырь даже ночью. Однажды вечером сказал я Розине, что родители ее, устрашась угроз духовника, взяли от меня свое обещание назад и решительно отказали ходатайствовать о ее освобождении. Я устроил все так, что ей не было времени размышлять, и она, увлекаемая собственным сердцем и моими утешениями и просьбами, согласилась бежать со мной в мое отечество.

Я вынес ее бледную, трепещущую и в беспамятство на руках, отправился немедля из монастыря в город, взошел на борт уже готового к отплытию судна и вскоре был далеко от гавани Кадикса.

Была полночь, когда мы отошли or берега; я спустился со своей ношей в каюту; Розина была закутана в мой плащ. Она была еще в своем монашеском одеянии, приготовить другое совсем не пришло мне в голову. К утру, когда Розина, предавшись, подобно мне, всему пылу страсти, лежала в моих объятиях, вошел в нашу каюту капитан корабля, желая о чем-то переговорить со мной. Он увидел ее монашескую одежду и быстро вышел из каюты. Я предчувствовал, что быть беде, и пошел на палубу, где собрались капитан и весь экипаж. Они совещались: дело шло о нас. Наконец они решили немедленно везти нас обратно в Кадикс и там представить в инквизицию. Я противился их намерению, доказывал, что корабль теперь моя собственность, потому что я нанял его и заплатил за провоз, даже угрожал смертью тому, кто осмелится переменить ход корабля, по все было напрасно. Их ужас при виде такого святотатства, страх быть принятыми за соучастников и претерпеть ужасные наказания, установленные за подобное преступление, — все это было сильнее всех моих доводов; так же мало действовали на них мои обещания и угрозы.