Многоточия

— Сон я видел, Маринка, — сказал Хлопушкин, усевшись в кровати. — Во Вселенную заглядывал. Звёзды наблюдал, синеву, галактики, дыры чёрные, миры неисчислимые. Сквозит там сила необъятная. Ощущаю её. Ко мне тянется. И к тебе.

— Тебя не продуло днём за воротами? Весенний ветер опасен.

— Декабрьскую вьюгу чую я. Огоньки гирлянды на ёлке вижу и серебро шелестящего дождика на ветках зелёных различаю.

Жена приложила ладонь к мужнину лбу. Лоб был обычный, холодный. В последнее время Хлопушкин весь был холодный, от пяток до макушки, от пальцев до плеч. Градусник, вытащенный из-под мышки, вместо тридцати шести и шести неизменно показывал тридцать пять и шесть. Один нужный градус остался, потерялся в больничной палате.

— Давно уж перегорела наша гирлянда, а новую купить не удосужились, — заметила жена, отняв ладонь ото лба мужнина. — А дождик поизносился, выкинули мы его. К чему хранить? Старые вещи напоминают о том, как стары мы!

— Близится полночь, Маринка. Нельзя упустить.

Хлопушкин слез с кровати, надел штаны, носки, натянул футболку и вынул из шкафа зимний свитер. Это под конец апреля-то!

Маринка вздохнула, откинула тёплое одеяло.

А Хлопушкин торопился объяснить:

— Проворонили мы Новый год, Маринка. Ты в больнице да я в больнице — о Новом годе и не вспомнили. Несправедливо это.

— Где ж ты справедливость такую добудешь?

— Там, где звёзды, — ответил Хлопушкин спокойно.

Лицо жены задумчивым сделалось. Задумчивое, мыслящее Маринкино лицо Хлопушкину нравилось. Как и прочие жёны мира, Маринка умела быть язвительной, ядовитой, смешливой, а то дурашливой. Красивою же делалась, когда задумывалась. Когда он говорил, а она молчала, слушая. Мгновенья красоты думающей любил Хлопушкин, помнил их подолгу.

На жену наглядевшись, встал он у окна, поглядел через стёкла в небо и попросил:

— Вернись, пожалуйста, вернись!

Просьбу адресовал он не Деду Морозу, не Снегурочке, не какому-нибудь сказочнику или богу, отвечающему за новогоднее волшебство, но самому Новому году, празднику, в котором сливаются прошлое и будущее. Обращался Хлопушкин к зиме студёной, к сугробам белым, ко льдам прозрачным, к снежинкам, в ночи лиловым, к снежинкам, укладывающим слой за слоем декабрьский ковёр чистый, к ёлкам лесным и соснам, к сапожкам скрипучим, к подаркам, лентою стянутым, ко звёздам в небе чистом, небе космическом. Там, наверху, в пространствах бесконечных, таилась та справедливость вселенская, та сила большая неясная, в которую после сна своего уверовал Хлопушкин абсолютно, безгранично.

Маринка, чьё лицо приобрело упрямое выражение, со школьных лет вдохновлявшее Хлопушкина, не разжимая губ достала из картонной коробки пластмассовые детали и собрала ярус за ярусом ёлочку.

Не произнеся ни слова, супруги оделись, вжикнули молниями на пуховиках, не убранных с зимы по шкафам, и натянули вязаные шапочки. Маринка подумала и сунула в карман красную свечечку, а Хлопушкин подхватил ёлку за стволик, а подставку под мышкой зажал.

— Если нас в психиатричку потянут, попрошу, чтоб с тобой не разлучали, — сказала во дворе Маринка. — В одну палату пусть посадят. И одну койку на двоих дадут. Сэкономят на бюджете. Как ты без меня-то, Пушкин ты мой Хлопушкин?

Хлопушкин отворил калитку, глотнул ветра тёплого.

— Не допустят звёзды унижения этого.

Ни души на улице ночной деревенской, ни человечка на дороге оттаявшей, весною расквашенной. Два окошка на улице жёлто светятся — окошки дома Хлопушкиных.

Ёлку Хлопушкин поставил у обочины, плюхнул подставочку в лужицу тёмную, в которой отражалась зыбко луна дрожащая.

— Жарковато, — сказала Маринка, смахнула со лба прилипшую чёлку и убрала в карман вязаную шапочку, а из другого кармана вытащила свечечку, которую тут же и приладила между ёлочкиными ветками. — Поспеши, драгоценный мой! Не простудиться бы.

Чиркнул Хлопушкин спичкой, загорелась та с треском.

— Вернись, пожалуйста, вернись!.. — повторил он просьбу небесную.

Застила глаза Хлопушкина пелена молочная, покачнулся он, и тотчас руку, тонкую руку Маринки, пальчики её сухонькие почувствовал в пальцах своих. Прояснились глаза его, ноги обрели крепость, мозг вернулся к мысли ясной, к осознанию бытия полному.

Небо чёрно-синее, звёздами украшенное, посерело, сгустилось, надвинулось и будто вниз ухнуло, да внезапно передумало, остановилось над домиками — и высыпало из туч набухших тонны снега белого!

— Да будет то, чего не бывает! — прошептала страстно Маринка.

Прошептала и вынула из кармана вязаную шапочку. И поправила шапочку на голове мужа. Ведь для чего нужны жёны? Поправлять мужьям косо надетые шапочки, проникать запахом щей в их кабинеты, угадывать мысли, поселяться феей в воображении суженых!

Сыпал снег на ёлочкины ветки, шипели снежинки в огоньке свечечки, капала голубая вода на сугробы, выросшие вокруг ёлки, вокруг Маринки и Хлопушкина, поднявшиеся вдоль улицы и скаты крыш побелившие.

«Дальше-то что? — с сердечным замираньем подумала Маринка. — Да ведь народ, народ сейчас повывалит!»