Мобилизация и московское народное ополчение. 13 дней Ростокинской дивизии. 1941 г.

Пока мы находились в учебной школе, настроение у всех было приподнятое – все вместе, взвод артистов – все это подбадривало. Артист-боец – это звучало гордо! Через два дня для всех неожиданно нас выстроили и погнали.

Прошли тридцать километров. Тут и сказалась неподготовленность товарищей к дальним переходам. Молодежь, в особенности акробаты и танцоры, это дело выдержали, старики дальше идти не смогли. Пока дошли до Жаворонок, с товарищами, не привыкшими к большой ходьбе, сделалось плохо, многие потерли ноги. В итоге по решению медицинской комиссии 20 человек освободили и отправили обратно в Москву. А оставшиеся остановились здесь же лагерем и выстроили себе шалаши. Мы обратились к командованию с заявлением, что мы артисты и хотим себя использовать по специальности, а для этого потребовали вызвать наших партнерш из столицы. В ожидании сами на полянках стали давать импровизированные концерты.

16 июля ночью тревога. Нас поднимают. Сейчас же обмундирование появилось. Все свое снимаем. В новой военной одежде мы друг друга не узнаем – все одинаковые стали. Дают винтовки, вооружение – в основном старое, трофейное.

Ночью выступаем. Куда – ничего не знаем. Всю ночь шли под проливным дождем. Дошли до Волоколамска и там расположились. Тут уже видим разбомбленные дома – первые результаты войны. Только расположились на ночлег в избе, как поступил новый приказ идти дальше. Мы строимся и идем. Так прошли километров 20 за Вязьму в деревню Таратоново. Здесь все чаще стали попадаться нам раненые.

Жили мы в палатках в лесу, а вся наша работа состояла в том, чтобы копать себе блиндажи и заниматься репетициями. Уходили в чащу кустов и там репетировали. Новую песню там разучили, срепетировали, показали нашему начальству. Затем стали дивизию обслуживать концертами. Ездили мы на грузовике, на котором вывесили лозунг: «Искусство принадлежит народу». В кузове импровизированный оркестр: аккордеон, две трубы и два саксофона. Задняя дверка грузовика открывается, выходят артисты, играют, поют, потом танцы. В конце – песня дивизии, а за ней призыв: мы сменили нашу эстраду, взяли винтовки и идем вместе с вами.

До начала сентября мы обслуживали концертами не только свою, но и соседние дивизии. 3 сентября после концерта в Дорогобуже мы узнали, что наша дивизия находится на передовых позициях и уже вступила в бой. Думаем, у нас ни оружия, ничего нет, наверное, недоразумение. На двух машинах, которые были за нами закреплены, мы приехали в штаб нашей 13-й дивизии. Здесь нас ошарашили: «Сейчас же поезжайте в свой полк, довольно выступать. Надо идти сражаться, ваш полк ведет бой». Мы в недоумении. Чем сражаться? Ведь у нас с собой только музыкальные инструменты.

Поехали в свой полк и что видим? Навстречу нам идут танки, гаубицы и только две машины с нами, артистами, едут в обратную сторону. Уже начинает вечереть, а мы все идем и идем вперед. Проезжаем деревни и едем все дальше и дальше. Трассирующие пули летают, орудия стреляют.

Приезжаем в полк и узнаем, что наш командир полка – Губайдуллин – убит. Заменяет его комиссар. Первый раз произносится слово „окружение“, полк в кольце, скорее отходить, но куда? Увидели, по всей видимости, нового командира полка – полковника. Обратились к нему:

– Из штаба дивизии приказали к вам прибыть.

– Кто вас сюда прислал, скорее уезжайте.

– Дайте нам винтовки.

– Какие винтовки? Ничего нет! Скорее уезжайте.

Мы поворачиваем и едем в штаб дивизии. Штаба на прошлом месте уже не оказалось. Куда ехать? Какой-то политрук говорит: поезжайте в 38-й полк. Только собрались ехать, сообщили, что этот полк уничтожен. Проехать нельзя, и там все простреливается. Никакого начальства. Сидим на двух машинах, думаем, куда ехать. Решили остановиться в санбате. Начали помогать эвакуации раненых – носили их на повозки. Собирали 2–3 повозки, и один артист убывал, сопровождая их, в тыл. Когда всех раненых вытащили, санбат собрал все палатки, и оставшиеся артисты, в том числе и я, поехали вместе с ним. Было ужасно, обстрел не прекращался, кругом летали с воем самолеты. Лежат и сидят мертвые и живые люди в воронках. Люди бросаются в разные стороны, падают, опять бегут. Такой кошмар, что трудно передать сейчас. Думаешь, как все это пережили!

Мы люди не военные, никаких командиров нет. Осталось нас, артистов, 18 человек, остальные пропали неизвестно куда. Санбат нас не принимает – говорят: «У вас нет аттестатов, кормить вас не можем. Ищите свою часть». Только хотели собираться, как пришло известие, что мы окружены. Тут я увидел первую панику в своей жизни. Имущество, которое так тщательно оберегали, хранили, тут в панике бросают. Все бегут, садятся на повозки, кто куда. По дороге было столько людей и военной техники, что, казалось, не было конца. Идут, идут, идут. Потом начинается обстрел, и все бросаются в лес. Обстрел кончился, опять все на дорогу. Потом стали орудия взрывать, „катюши“. Такой гул был! Ужасно, что творилось. Начинаем терять друг друга, потому что все в шинелях, темно. Так ходили всю ночь. Под утро нас осталось 12–15 человек.