Мобилизованное Средневековье. Том 1. Медиевализм и национальная идеология в Центрально-Восточной Европе и на Балканах

Согласно Августину, после смерти королевы Ванды империя лехитов распалась на Польшу и Поморье, причем именно Поморье стало наиболее могущественной и передовой частью бывшей империи. Жители Поморья, еще именовавшиеся в то время вандалами, избрали своим королем Аттилу, ставшего основателем династии поморских князей. Интересно, что, сообщая об Аттиле, Августин не упоминает гуннов, а самого поморского Аттилу делает современником Александра Македонского. Хорошо знакомый с житиями Оттона Бамбергского и «Славянской хроникой» Гельмольда, Августин заимствует оттуда информацию о пребывании в Поморье Юлия Цезаря и основании им Волина и Вологоща. При этом поморский автор дает любопытное объяснение обстоятельствам возникновения этих городов, укладывающееся в схему древнего польско-поморского антагонизма: города Юлин (Волин) и Юлия Августа (Вологощ) Цезарь будто бы основал как крепости для защиты Поморья от поляков[248].

Таким образом, в труде Августина Старгардского мы наблюдаем любопытное переплетение варварских и римских мотивов — гуннского и вандальского мифов, а также апелляции к «квазиримской» империи лехитов и непосредственно к Римскому государству, а именно к наследию Юлия Цезаря.

Историзация славянской общности: легенда о Чехе, Лехе и Русе

Рассмотренные примеры хорошо показывают, что книжное знание не только позволяло наполнить конкретно-историческим материалом архетипическую матрицу этногенетического мифа, но и само по себе служило источником формирования престижных групповых идентичностей. При этом понятно, что ввиду элитарности книжного знания речь идет отнюдь не об обиходной «живой» этносоциальной категоризации, а скорее о том, что Поль Рикёр называл «нарративной идентичностью». В рассматриваемом периоде к нарративным идентичностям следует относить не только такие сугубо книжные обозначения, как «готы», «гунны», «вандалы», но и в известной степени такие надлокальные идентичности, как «венгры» (Hungari), «поляки» (Poloni) и т. д., ведь подлинное этническое самосознание людей Средневековья во многом остается для современных историков terra incognita. Одной из таких надлокальных идентичностей, подвергшихся историзации, была и идентичность славян. В процессе такой историзации большую роль играло не только книжное знание, позволявшее, к примеру, подыскивать славянам библейских первопредков или прокладывать маршруты расселения славян в пределах известной классической традиции ойкумены, но и локальное знание, в качестве которого могли выступать аутентичные славянские названия народов, стран, населенных пунктов и т. д. Таким образом, владевшие вернакуляром славянские книжники нередко дополняли и интерпретировали доступное им книжное знание с помощью своего рода этимологических экскурсов. Впечатляющим примером использования этимологического метода в процессе конструирования прошлого славянской общности является постепенно складывавшаяся в западнославянской средневековой историографии легенда о Чехе, Лехе и Русе.

Первым произведением, где появляется один из персонажей будущей легенды — праотец Чех, является «Чешская хроника» Козьмы Пражского, где, как уже отмечалось, первопредок чехов обозначен как pater Bohemus. Сюжет, впервые изложенный Козьмой Пражским, получил развитие в «Хронике так называемого Далимила», написанной между 1308 и 1314 гг. Данный памятник, созданный в стихотворной форме на чешском языке, отражал историческое сознание чешского рыцарства, этнические параметры которого были актуализированы в условиях утверждения на чешском престоле иноземной по происхождению Люксембургской династии. В хронике Богемус впервые получил имя Чеха, причем о его происхождении говорилось следующее: «В сербском языке есть земля, / Имя ее Харватцы. / В этой земле был лех, / Имя его было Чех»[249]. Из предложенных в историографии интерпретаций данной фразы наиболее обоснованным представляется мнение тех исследователей, которые интерпретируют понятие «лех» как обозначение социального статуса Чеха: лех в данном случае — это благородный человек, рыцарь[250]. Хотя, по информации хрониста, Чех прибыл в Богемию из Хорватии вместе с шестью братьями, ни один из них не был назван хронистом по имени. Вместе с тем именование Чеха лехом создало благоприятную почву для появления в сюжете о Чехе еще одного действующего лица.