Моченые яблоки

— Да зачем же! — воскликнула Наталья Максимовна, когда Лида однажды, жалуясь на тетку, сказала, что ненавидит ее. — Зачем же! Ее ведь пожалеть надо, что так обделенно живет. Она не стоит ненависти, право, она стоит жалости.

И — странное дело! — Лиде вдруг стало жаль тетку с ее редкими косицами, свернутыми калачиком, красными, застиранными руками. Тетка была великой чистюлей, вечно что-то мыла, стирала. Работала она всю жизнь на гардинной фабрике, пришла туда сразу после смерти мужа, муж умер от туберкулеза, всего только год один и была замужем.

Квартира, в которой они жили, принадлежала когда-то родителям мужа, людям более или менее состоятельным. От прошлого богатства в доме осталась тяжелая люстра на бронзовых цепях в теткиной комнате, бархатная скатерть и три альбома с медными застежками, заполненных открытками с видами разных городов мира. Открытки были почтовые, адресованные «его превосходительству г-ну Кравцову». Судя по датам на почтовых штемпелях, эти господа доводились родителями родителям теткиного мужа, но принадлежность к некогда богатой семье переполняла теткино сердце гордостью.

— Это ведь Кравцовых квартира, — говорила она, поджав губы, давая понять Наталье Максимовне, Миле и Виктору, что они тут вроде квартирантов, живущих из милости.

У соседей это вызывало неизменное веселье. Виктор иногда говорил своей собаке Нане, пытавшейся грызть дверной косяк: «Это, между прочим, Кравцовых квартира, а ты тут безобразничаешь». И все смеялись.

У соседей были две комнаты и коридор, в котором стоял высокий, окованный медью сундук. Когда поднимали крышку, сундук пел тоненьким музыкальным звоном. На сундуке стелили постель очередному гостю, приехавшему издалека или просто засидевшемуся до того, как мосты развели. На сундуке иногда спала и Лида, чтобы не будить среди ночи тетку. Мила выносила одеяло и подушку и говорила: «Спи здесь, а то завтра она тебе устроит».

Они перемывали в кухне посуду после поздних гостей. Последним всегда уходил Игорь Машков, он жил в доме напротив. Пока они перетирали и складывали посуду, он читал стихи.

В двенадцать у вас запирают ворота,
Я мчал по Фонтанке, смешавшись с толпою…

Или:

В Петербурге мы сойдемся снова,
Словно солнце мы похоронили в нем…

— Все выдыхают углекислый газ, а Машков стихи, — говорил про него Виктор.

Лиду поражало: как можно знать наизусть столько стихов? И зачем?

— Вот зачем — это действительно остается невыясненным, — смеясь, пожимал плечами Игорь. И тут же, протягивая к Лиде руки, говорил:

Подайте Троицкому мосту,
Подайте Зимнему дворцу!

Теперь, когда та жизнь давно кончилась и все разбрелись, разъехались кто куда (Машков уехал на Камчатку, он был вулканологом, предполагал, что едет на два года, а застрял навсегда), в Лидиной голове вдруг возникают полузабытые строки, с которыми неизвестно что делать.

И ты поднимешься ко мне
Со дна стихов моих…

Иногда хочется узнать, чьи это стихи, но у кого спросишь?

Лиду назначили бригадиром. Ничего, в сущности, не изменилось. Это когда-то, когда были молодые, еще при Чичагине, с каким шумом собирали бригаду коммунистического труда! Шили всем девчонкам одинаковые халатики, одинаковые — красные в белый горох — косынки. Ходили вместе в театр, ездили в Петергоф, то и дело снимались для газеты. Вот они — пожелтевшие — хранятся у Лиды. Ее назначили летописцем бригады. Ну не смешно ли? Летописцем! Думали жить сто лет: ходить в театр, ездить в Петергоф. А главное — кроить из лучшей кожи, вот из такой примерно, какую сейчас подкинули в цех, как говорят, стараниями нового главного инженера. Тогда, правда, кожа была не французская, как эта, своя, с завода Радищева, но вполне приличная. Сами ездили на завод, в такую же, как у них, бригаду комтруда.

В красном уголке, где стоял тяжелый, мокрый запах кожзавода, было устроено чаепитие. Все, однако, понимали, что не от совместного чаепития что-то зависит, а от того, как договорятся директора. И уж, конечно, лучшую кожу отдадут бригаде Сивачевой, потому что на них, как выразился на собрании Серов, «смотрит вся Европа».

Потом таких бригад, где вместе ходили в театр, ездили в Петергоф, стало на фабрике много, на всех хорошей кожи не напастись, косынки выгорели, халатики поистрепались. Бригадир Нина Сивачева пошла по комсомольской путевке в институт. И Чичагина уже не было. И бригада стала просто бригадой, как все. И работали хорошо, как все, только без шума. Их уже не фотографировали для газеты, и само собой постепенно исчезло ощущение, что вот-вот что-то произойдет. Или это только Лиде так казалось из-за ожидания какой-то необыкновенной жизни с Маратом Чичагиным?

Заместитель начальника цеха Майя Цезаревна сердито сказала Лиде:

— Почему собрания не проводишь в бригаде? Вопросов разве нет?