Моченые яблоки

— Тише ты! — говорила Серафима. — Не стыдно?

Он опять работал на станции и уже оттуда приходил пьяный. Делать по дому ничего не хотел.

— Отделался! — говорил Серафиме в ответ на ее упреки. — Пусть теперь Толька делает!

Толе было десять лет. Что он мог, худенький, все еще всегда голодный! Главная еда — картошка, по праздникам — картошка со шматком сала. Сначала варили, потом обжаривали с этим шматком. Сало, завернутое в тряпицу, висело в сенях под потолком — от мышей.

Однажды, вернувшись вечером от Клавдии (шила у нее платье для Саши), увидела: на столе у чадящей керосиновой лампы пустая бутылка и тряпица из-под сала.

— Где батька? — спросила у детей.

Они лежали на печке.

— С дядей Костей ушел. Они сначала выпили, потом ушли.

Дядя Костя приходился Серафиме двоюродным братом. Что-то задохнулось в груди. Подумать только, закуску нашел! Детей кормить нечем, а он из последнего сала закуску устроил.

Ночью шепотом, чтобы не разбудить Сашу, спавшую в боковушке, Серафима Семеновна спрашивала мужа, плача:

— Как дальше-то думаешь? Ведь от детей стыдно. Ты не самостоятельный стал, не самостоятельный…

В ответ услышала невообразимое:

— У меня на фронте знаешь какая была? Она в Краснодаре живет. Я еще, может, и уеду к ней.

Надо было сказать: уезжай! Уезжай сейчас же! Вместо этого зарыдала громко, забыв про Сашу, про все на свете.

Вот оно как. У него там, оказывается, вот что было, когда она тут в страхе вечном оберегала детей, мучилась, загадывала про него чет или нечет, жив или не жив…

От слез становилось не легче — хуже. Умереть хочу, подумала она, пропади пропадом моя жизнь! Он вдруг резко повернул ее к себе, кровать заскрипела. Не открывая плачущих глаз, Серафима затихла, кусая соленые от слез губы.

Девочка родилась со сморщенным тельцем, ручки — ниточки, ножки тоже тонкие, с большими ступнями.

— Прямо уродец, сроду таких не рожала, — счастливо улыбаясь, говорила Серафима Саше, которая пришла под окно палаты.

Саше на днях должно было исполниться шестнадцать. Высокая — в мать, темноволосая — в отца, она стояла под окном, улыбаясь снисходительно, слушая вполуха. То, что мать придумала рожать на старости лет, казалось Саше не то стыдным, не то смешным.

— А назовем-то как? — заискивающе спросила Серафима.

Саша пожала плечами.

— Уж как отец захочет, — усмехнулась она.

Мать поняла.

— Пьет? — спросила.

— А чего же ему не пить? На радостях-то? — зло ответила Саша, но, увидев материно потемневшее лицо, смягчилась. Прощаясь, сказала: — Мы тебя ждем, мам.

Серафима Семеновна вышла из родильного отделения поселковой больницы худая, постаревшая, только глаза сияли, а в лице ни кровинки, будто всю себя перекачала в дитя, в девочку со сморщенным личиком. Как ждала ее, надеялась, что наконец-то все наладится! Алексей бросит пить, будет снова любить дом, детей, ее. А про ту женщину в Краснодаре — ну, чего не бывает в жизни! — надо забыть…

У крыльца больницы ее ждали дети: Саша, Катя, Толя, Соня.

— А батька в Краснодар уехал! — крикнул Толя, не выдержав, хоть Саша велела до дому ничего матери не рассказывать.

— Ах, ты! — сказала она брату и ударила его по затылку. Потом посмотрела на мать, на ее худое лицо, на котором гасли только что сиявшие глаза, и приняла из ее задрожавших рук завернутого в одеяло ребенка.

Девочку назвали Лилей. Серафима Семеновна, когда лежала в родильном, хотела назвать дочку Надеждой. Но, во-первых, какая же надежда? — вся надежда рухнула; а во-вторых, имя Лиля предложила Саша, и мать не посмела ее ослушаться.

Молоко пропало в тот же день, как пришла из больницы. Разбавляли козье, делали настой из овса, примешивали к молоку. Через месяц Лилю было уже не узнать: личико округлилось, сделалось белым, гладким, глазенки синие.

Саша переселилась из боковушки в большую комнату, сама ночью вставала к девочке, давала рожок, качала люльку.

А еще через месяц вернулся отец. Было это так. Муж Клавдии, степенный, самостоятельный мужик, остановился, идя с работы, у соседской калитки.

— Серафима! — позвал он и, когда она вышла, сказал без улыбки: — Твой-то на станции сидит с мужиками, домой идти боится, говорит: «Серафима не простит, и детей стыдно».

Новость все в доме перевернула вверх дном.

— Явился! — крикнула Саша. — Ноги чтоб его здесь не было!

— Опомнись, дом-то отцов, — сказала мать. — Не ярись, всякого пожалеть надо.

— А он тем более не всякий, а отец, — неожиданно вступила в разговор молчаливая Катя.

— Хуже всякого — вот какой он отец! — распаляясь, кричала Саша.

— Богом тебя прошу, не ярись, — устало повторяла мать, укачивая расплакавшуюся Лилю.

Саша ушла, хлопнув в сенях дверью.

— Сходи за отцом-то, — сказала Серафима Семеновна Толе. — Ну, ошибся человек, что же его теперь — казнить?

Толя обрадованно выскочил из избы, последних слов матери уже не слыша, Катя молчала, но и в молчании Серафима Семеновна угадывала Катино согласие с нею. Подумать только, выросла заступница! Незаметно выросла. Все внимание было Саше, старшей, и малышам, ну, еще Толе, потому что мальчик, вдруг чего-нибудь созорничает, а Катя росла тихой, молчаливой… Незаметно выросла.