Моченые яблоки

В это время уже подрастали близнецы, а старший — Петр — учился в Москве, и у него был сын, названный Виктором в честь деда.

…В большой пятистенной избе, когда приехали гостить Ксения Георгиевна с Витей и Лялей, сразу стало шумно, весело. Ждали Петю, отпуск у Пети был в июле, собирались поехать на Селигер и близнецов — Толю и Колю — взять с собой…

…Осенью сорок первого года четырнадцатилетнего Толю застрелил немецкий офицер, квартировавший в соседнем доме у Семянниковых. Застрелил просто так, когда Толя пришел к Семянниковым за огнем (кто первый затапливал, у того и брали огонь, чтобы зря не тратить спички), пришел за огнем и, проходя, потрогал немецкий мотоцикл, что стоял у крыльца. Сейчас же раздался выстрел — стреляли из окна, — и Толя упал.

Немец выскочил на крыльцо, что-то кричал и целился из автомата в бегущих к семянниковским воротам Ксению Георгиевну и свекровь. Ксения Георгиевна в страхе остановилась, а свекровь упала на землю и поползла к воротам. Она не плакала — выла и все ползла, ползла, темная длинная юбка мешала ей, платок сбился с головы, немец кричал и целился, но не стрелял почему-то, а Ксения Георгиевна обхватила руками подбежавших Колю, Витю и Лялю и тоже выла беззвучно в страхе, тоске и ужасе…

Коля, Николай Викторович Зариньш, сейчас директор авиационного завода, на котором работает Ляля. Коля, так же как Витя, успел на войну, но остался жив и вернулся — единственный из всех мужчин их семьи. Свекровь Анна Тихоновна этого уже не узнала. После гибели старшего сына она слегла. Грузная, с темным суровым лицом лежала в боковушке (так называлась выгороженная из горницы комната).

— Ксения, — говорила она невестке, — Колю заставь учиться, когда вернется.

Не допускала мысли, что он может не вернуться. Война кончалась, но еще убивали, еще шли бои, и какие!

— Заставь учиться, когда вернется. Скажи ему, это мой наказ.

И тем же строгим голосом обращалась к Ляле. Называла ее, впрочем, не Лялей, а настоящим именем.

— Лена, ты мать береги. Береги ее, жалей.

По вечерам за огородами громко кричали лягушки, Ксения Георгиевна накидывала на плечи теплый свекровин платок, выходила за калитку, шла к валу. Так здесь называлась высокая насыпь, внизу, как река, текли рельсы, проносились поезда, с грохотом — товарные, со свистом — пассажирские; лязгал семафор — тогда еще были семафоры, — далеко на станции зажигались огни.

Так и осталось в памяти: мучительная тишина весенних вечеров, тишина одиночества, и над нею, рядом с нею, не смешиваясь, грохот поездов, кваканье лягушек, стук опускающегося семафора…

Свекровь умерла летом после победы. На кладбище Ксения Георгиевна упала на сырой, желтый от песка холм и плакала громко, захлебываясь, не стыдясь своих учеников. Они пришли всем классом и стояли поодаль, за спинами старух, шептавших над нею: «Пусть покричит, пусть…»

После похорон стали собираться в Москву. Ксения Георгиевна написала Коле, чтобы, когда демобилизуется, приезжал к ним. «Будем вместе думать, как жить дальше», — писала она. Коля представлялся таким, каким они проводили его на войну: белобрысым, тонкошеим, очень похожим на ее Витю.

В сорок шестом году в их квартиру в Трубниковском переулке постучался широкоплечий плотный человек в лейтенантской форме. В одной руке он держал чемодан, в другой — фуражку. Темные волосы косо падали на вспотевший лоб.

— Вам кого? — спросила Ксения Георгиевна.

— Тетя Ксения, — тихо сказал лейтенант, — разве ты меня не узнаешь?

Это был Коля. Неужели Коля?! Боже мой, как он изменился! Ксения Георгиевна плакала счастливыми и горькими слезами. Как изменился! Стал мужчиной, взрослым человеком, а ведь уходил мальчишкой. И был белобрысым, откуда же эти темные волосы?

…Белобрысым и тонкошеим навсегда остался Витя. Несмышленым мальчиком остался Толя. Молодым остался Петя. А им, живым, предстояло меняться, мужать, стареть. Предстояло жить.

Старшим в доме стал Коля. Ляля слушалась его беспрекословно.

— А мне Коля разрешил, — говорила она матери, когда та, возвращаясь с работы, звала ее со двора домой.

— Чего ты не заставишь ее уроки делать? Часами болтается во дворе, — выговаривала Ксения Георгиевна племяннику.

— Успеет она уроки, я ей помогу.

Коля помогал Ляле готовить уроки, проверял с Ксенией Георгиевной тетрадки, был врожденно грамотен, хоть правил грамматики почти не знал, забыл. И всю трудную работу в доме взял на себя. Когда после второго курса (Коля учился в авиационно-технологическом) его послали на практику, Ксения Георгиевна, оставшись вдвоем с Лялей, растерялась: тяготы жизни, с которыми, казалось, так легко справлялся Коля, представлялись ей непомерными.

Это оттого, думала она, что я так скудно живу, душевно скудно. Надо жить легко, весело, а я, как старуха, волочусь по жизни, мне все трудно…

— Вы знаете, — сказала как-то Ксения Георгиевна давнишней своей приятельнице. Еще до войны начинали вместе работать в школе. — Вы знаете, стыдно признаться, но мне кажется, что в войну мне жилось легче.

Вероника Амосовна — так звали приятельницу — мгновенно поняла, о чем идет речь.