Мода и гении: Костюмные биографии Леонардо да Винчи, Екатерины II, Петра Чайковского, Оскара Уайльда, Юрия Анненкова и Майи Плисецкой

Они запомнили его таким — быстрым, проворным, порхающим, тонким, чувствительным, необычайно отзывчивым на утреннюю, сквозящую женскую наготу. Всегда элегантным, всегда в изящном костюме. С моноклем в глазу, сквозь который он подглядывал за жизнью, высматривал ее детали, оценивал ведетт в сочиненных им костюмах. Но раздевать ведетт ему нравилось больше.

МАЙЯ ПЛИСЕЦКАЯ: ПРИМА АССОЛЮТА МОДЫ

Майя Плисецкая

Марианна Меликсетян / Фотобанк Лори © Фотопортрет, 2006 год

Первые воспоминания. Звонкое, лучистое белое лето. Все говорят: «Дача». И по-особенному, шумно, всей грудью, вдыхают эту дачу — свежие, душистые, колкие запахи — осока, крапива, ромашка, иван-чай, медуница. Взрослые, похожие на белых льняных гусениц, тихо расползлись по лугу и сочно рвут дачные пахучие шорохи. Напитываются ими, набухают от удовольствия.

Утро лениво, оно проспало. Часов, наверное, одинна­дцать. Холодная, влажная, скользкая земля. Жемчуг росы липнет к ногам, к подошвам белых пробковых сандаликов. В траве они похожи на колокольцы. Или на подснежники.

Гусеницы тонут в зелени.

Чистый хрустальный шепот речки. Дачной речки — так ближе по звучанию. Ни души. Шуршит прохладный лесной изумруд, глядит, вздыхая, на заспанное свое отражение. Прозрачная трель полощется сквозь любопытные детские пальцы — пять линий с нотными ключами, почти мелодия. Очень хочется купаться, ходить по речке, но «гусеницы» не велят. Можно лишь сидеть у воды, уныло полоскать руки. Но ведь никто не запретил…

Вспышка памяти. Дивная старинная открытка, выпавшая из книжки. Смутно-голубая река, у пунктирного берега катаются разноцветные шарики — дети. Пускают белые кораблики: один послушно взял курс на почтовый штемпель, второй только спущен на воду. Красота. Как же хочется, чтобы непременно было так: кораблики, белые паруса, река.

…Ведь никто не запретил придумывать из обуви кораблики. Белые пробковые сандалики волевым решением превращены во фрегаты. Сняты с ножек — спущены со стапелей, прямиком на воду, холодную, стремительную, звучную. Толчок. И понеслись. Весело обгоняют, поддакивают друг другу, стукаются носами и кормой. Волны играют ими, крутят, подбрасывают, мягко ловят, кружат в задорном фуэте, словно в танце. И, хохоча, уносят прочь. Растревоженная ветром листва прошумела на прощание овациями.

Потом, конечно, были упреки: «Майя, как ты могла! Где нам достать вторую пару? Сейчас трудное время». Скука, проза советской жизни.

Тайное детское волшебство было ее первым ярким воспоминанием. Первым хореографическим представлением. Туфельки-кораблики, туфельки-пуанты, и река — сильный, властный танцовщик. Зеленый шум аплодисментов — кода спектакля, занавес.

В этом сказочном случайном дивертисменте — ее будущее: музыка, учащенный ритм творчества, сцена, овации, балет и мода. Майя Плисецкая, икона стиля и прима-ассолюта, появилась тогда, в 1929-м, на даче, на берегу речки, унесшей ее туфельки в вечность.

ТЕХНИКА И СВОБОДА

Ролан Пети, умевший коротко в танце раскрыть суть жизни, однажды заметил: «Майя обладала удивительной техникой и удивительной свободой». Очень точные слова.

В 1950-е она впервые гастролировала за рубежом. Западные критики хвалили: «Госпожа Плисецкая виртуозна, легка, божественна!» Многие отметили ее волшебную элевацию — высокие прыжки с непременным баллоном, замиранием на долю секунды в воздухе. И было, конечно, лестно, когда его сравнивали с гран жете Нижинского.

Советская пресса оценила ее элевацию еще раньше — в марте 1948-го, когда Майя остро, будто на ножах, танцевала Зарему в «Бахчисарайском фонтане». До Плисецкой это была пыльная, ничем не примечательная хореодрама времен очаковских и покоренья Крыма, то есть эпохи хана Гирея, протагониста спектакля. Своей невероятной техникой, пластикой и психологизмом танцовщица превратила милый ориент-балет в кровавую любовную драму.

Зарема страдала от страсти к хану и ревности к княжне Марии, которую крымский правитель нежно любил. Неистовствовала, изгибалась, корчилась в любовных муках. И волшебно левитировала над замершими зрителями. Потом, объясняя этот свой трюк, Майя отшучивалась: «Пришлось несколько задержаться в воздухе — дирижер взял слишком медленный темп». Ее огненные неистовые баллоны много позже вошли в учебники. Тогда, в 1948-м, так могла только Плисецкая, изобретательная и техничная от природы.

Она не танцевала — рисовала телом. Оно было совершенным произведением искусства — взмах кисти Дега, экспрессивный изгиб Родена, холодная стать Чипаруса. Выразительное и податливое, тело Плисецкой было созвучно образам, которые воплощало на сцене. Его называли гениальным, умным, волшебным. Хореограф Михаил Лавровский выразился сложнее: «По своей танцевальной одаренности тело Майи Плисецкой представляет собой явление редкое».

И еще руки. Стройные, сверхгибкие, послушные. Полутона эмоций. Каждым своим движением, каждым мускулом, изгибом чувствительных пальцев они расцвечивали то, что тело рисовало.