Мода и гении. Костюмные биографии Леонардо да Винчи, Екатерины II, Петра Чайковского, Оскара Уайльда, Юрия Анненкова и Майи Плисецкой

На этих странных, в кэрроловском стиле, смотринах разрешалось хранить молчание лишь Сесилу Битону, фотографу и близкому другу. Со страниц именитых светских журналов за него потом говорили эстетские черно-белые снимки, пожалуй, лучшие комплименты, когда-либо высказанные Теннанту. На одних он хрупок и бестелесен: полуобнаженное тело, болезненная худоба, впалая чахоточная грудь, рельефные ключицы, тонкая талия, пикантно приспущенные брюки с обмякшими подтяжками. Гламурная гомоэротика. На других одет с иголочки и застегнут на все пуговицы, неприступен, прекрасен, закрыт и величественен в ладно скроенных, мягко облегающих шерстяных костюмах, шелковых сорочках, при запонках и галстучной булавке. От шаблонного благовоспитанного юноши с лондонской Сэвил-роу его отличают позолоченные волосы и яркий женский макияж, которым Теннант эпатировал баронетов и соблазнял британских поэтов.

Стивен Теннант в образе прекрасного пастушка.

Позирует в свободной блузе, шелковых кюлотах и чулках в стиле XVIII века, волосы слегка припудрены

Ярчайший был воплощением уайльдианства — саркастичный, любивший афоризмы, в основном собственные, красиво изъяснявшийся, утомленный и порочный, восхитительно молодой, но главное — никогда и ничего не делавший. И это не преувеличение. Теннант буквально ничего не делал. Статуэткой лежал на диване, наблюдая на безупречно белых стенах спальни представление театра теней, срежиссированное Сири Моэм, супругой известного писателя. Тихонько прогуливался по саду с воркующей стайкой жеманников и забавлялся с ними в маскарадах. Правда, кажется, еще он сочинял колонки для светского журнала и состоял в переписке со знатнейшими бонвиванами Британии и континента. Это единственное, что он позволял себе делать.

Когда наивные газетчики спрашивали о планах на лето, Ярчайший манерно закатывал глаза и монотонно, в подражание поэтам, декламировал: «Мои планы — стать самой красивой райской птицей». Иногда манерники-друзья брали его на автопрогулку, и тогда Теннант просил завязать ему глаза (указывая на кусочек припасенной драгоценной парчи), объясняя желание в типичном для себя стиле: «Вокруг так много красоты, что мое сердце не выдержит. Ах, скорее же, завяжите мне глаза». Следующая картина была достойна пера Ивлина Во: по сельской дороге, поднимая клубы пыли и ревом мотора пробуждая гейнсборовский ландшафт от серебристого сна, в открытом кабриолете «Изотта-Фраскини» мчат четверо молодых тонких красавцев во фланелевых пиджаках. Громко споря друг с другом и с двигателем, трое описывают сельские красоты (при этом врут, конечно) вдохновенному четвертому, самому молодому и самому тонкому, с блесткой материей на глазах. Это продолжается, пока четвертый не скомандует: «Довольно». Так же громко споря и хохоча, четверка выруливает обратно в Уилсфорд-Мэнор, родовое имение Теннанта, в башню из слоновой кости.

Будь жив Оскар Уайльд, он, безусловно, оценил бы костюмы Ярчайшего: шелковые свободные блузы в стиле XVII века, двубортные пиджаки и широкие брюки, скроенные на матросский манер, сорочки с жабо, жилеты и тесные шелковые кюлоты. Впрочем, юноша мог ходить и запросто — в футбольных пуловерах и фланелевых брюках, но непременно с несколькими массивными серьгами в ушах, в обильном дамском макияже и с алым «луком Купидона» на губах. Он носил «локоны Марселя», подвитые раскаленными щипцами, как завещал парикмахер Марсель Грато, и покрывал их золотой краской или сбрызгивал сусальной пылью, от чего становился похожим на прекрасного принца из сказочных грез Оскара Уайльда. Впрочем, сейчас он легко сошел бы за модель Эди Слимана эпохи его царствования в Dior Homme.

НОЭЛ КОВАРД

Он сызмальства считал себя гением. Уайльд, король декаданса и драматургии, был его любимым писателем. Ноэл копировал его стиль одежды, учился эпатажу и знал, что тоже станет звездой, завоюет мировой шоу-бизнес, ни больше ни меньше.

Слава пришла в 1924 году. Ноэл, тогда начинающий актер и драматург, автор нескольких пьес, ласково и спокойно принятых критиками, одетый со вкусом, но без шика, хороший парень, каких в Лондоне много, написал пьесу «Водоворот» и сыграл в ней главную роль. И критика, прежде панибратски хлопавшая Коварда по плечу, дружески, с толикой высокомерия трепавшая по щеке, вдруг застыла в том самом немом широкоротом удивлении, которое так хорошо удавалось художникам британского «Панча». Рецензенты безмолвствовали, пока публика, ветреная и гибкая, аплодировала «новому гению, новому Уайльду».