Мода и гении. Костюмные биографии Леонардо да Винчи, Екатерины II, Петра Чайковского, Оскара Уайльда, Юрия Анненкова и Майи Плисецкой

Обо всем этом писательница со свойственной ей прямотой сообщила в «Колодце одиночества». Что тут началось! Сафистки завалили ее гневными письмами. Подруги подлавливали на вечеринках и гневно шептали: «Джон, зачем ты это сделала?» Ведь теперь их будут узнавать на улицах, начнут тыкать пальцами в театрах и ресторанах: «Смотри, это одна из них». И ее нервные приятельницы оказались правы. Журналистку Ивлин Айронс, знакомую Джона, носившую мужские шляпы, пиджаки и монокль, однажды окликнул водитель грузовика: «Эй, дамочка, вы что, Редклифф-Холл?» Портреты писательницы появились в газетах, и теперь каждую особу в необычных жакетах и смокингах принимали за Джона или за «одну из них».

Ее подруга, леди Уна, тоже баловалась переодеванием, чтобы уравновесить слишком мужской стиль Редклифф-Холл. Она с легкостью перевоплощалась в изящного мальчика, надев белую сорочку, черный сюртук, высокий викторианский галстук-крават. Ввинчивала в глаз презрительный монокль в золотой оправе. Считала это забавным. Иронизировала — над окружением и немного над собой. В этом образе ее запечатлела художница Ромейн Брукс.

Джон Редклифф-Холл за чтением газеты.

Начало 1930-х гг. Центр Гарри Рэнсома (США)

Мне всегда нравился этот портрет, хотя современники называли его карикатурой. В нем есть какая-то особенная холодно-острая поза, лоск и холеная стать, которой славились женщины двадцатых. И еще британская ирония. Сухая мордочка злой мартышки — не шарж. Это карикатура самой Трубридж на чопорное общество, в котором приходилось жить ей, Джону, Коварду, Уайльду и всем прочим «другим», непохожим.

КВЕНТИН КРИСП

«Первый наш жизненный долг — принять позу. В чем второй, еще никто не дознался». Этот афоризм Оскара Уайльда, открывающий его «Заветы молодому поколению», был воплощен в жизнь Квентином Криспом.

Экстравагантный англичанин, писатель и острослов 30 лет работал натурщиком в художественных классах. Обнаженный, хрупкий, совершенно беззащитный, он по многу часов каждый день в течение долгих 30 лет принимал невероятные позы и терпел — холод, боль в немеющем теле, обидные реплики остолопов-студентов. Сомнительное ремесло превратил в искусство — без устали выдумывал новые аттитюды и образы для копирования. Мог убиенной Дездемоной замереть на полу, завернуться в драпировку и застыть в воздухе подобно Лои Фуллер, скрутиться трагичным эмбрионом в растерзанном кресле. Иногда смелел — изображал, к примеру, неприлично восторженного самурая с эротической гравюры, предлагая студиозам домыслить его визави.

Тридцать лет Крисп терпеливо позировал в классах. Остальное время он, истинный уайльдианец, занимался позерством. Увлекся этим в школе, в самом начале двадцатых. Тогда он, застенчивый юноша с невыразительным именем Денис Пратт, стал дерзко, на глазах одноклассников, меняться. У артистов эстрады перенял балетную манеру ходить, ставя сначала носочек и лишь после пяточку. Легко покачивал бедрами. Научил руки двигаться в плавном такте своих хорошо заученных речей о прекрасном, в которых то и дело искорками вспыхивали афоризмы Уайльда и обожаемого Коварда. Он не пропускал ни одного зеркала — тщательно разглядывал себя, по-женски поправлял сбившийся локон в роскошной, заботливо уложенной шевелюре.

Денис научился владеть щеточкой с тушью, легонько подкрашивал губы материнской помадой. И еще он обожал платья, тайком перемерил весь семейный женский гардероб, от бабушкиных корсетов до блузок сестры. Неудивительно, что в школе его нещадно били — за странные ужимки, аккуратные прически, подозрительно алые губы. Когда его били, он тоже принимал позу: сворачивался калачиком на холодном школьном граните, закрыв голову руками, чтобы было не так больно. Он научил себя не отвечать ударом на удар: «Это бессмысленно — один никогда не победит стадо». После экзекуции Денис торопливо поднимался, отряхивался, приводил в порядок волосы. «Джентльмен уходит, он никогда не убегает», — и джентльмен Крисп, распрямив спину, вздернув окровавленный нос, терпя боль и страх, семенил по-балетному прочь.

Кое-как окончив школу, поступил на факультет журналистики в Кингс-колледж, но вскоре бросил учебу. Увлекся живописью. Его мятежная молодость пришлась на тридцатые годы. Хотя в Лондоне таким, как он, не было места, он упорно жил в британской столице, с каждым днем совершенствуя свой стиль и доводя им до безумия мускулистых рабочих парней, ненавидевших таких вот «крашеных извращенцев». Ему крепко от них доставалось. Его били, он лежал терпеливым калачиком, кое-как поднимался и хромал прочь.

Впрочем, в Лондоне тридцатых были тайные места встреч тех, к которым Денис-Квентин себя вынужденно относил. По вечерам они слетались в Сохо, в злачные темные пабы и закрытые клубы, куда можно было попасть по особому стуку или вызвонив нужную мелодию электрической кнопкой у входа. Там было немало таких, как он, — красивых, стройных, напомаженных, женственных «королев», «принцесс», «волшебниц», «душек». Они щебетали на «полари», особом птичьем языке, которым он скоро в совершенстве овладел.