Мода на короля Умберто

Лет десять назад без выступления Скуратова не проходил ни один концерт по заявкам. И сейчас старые почитатели нет-нет да и вспомнят своего любимца Жермона, и тогда из глубины послевоенных лет, под заунывное шипение иглы, звучит его бархатный строгий баритон.

Увидев меня, Маэстро обворожил улыбкой и, придя в движение, слегка даже засуетился, освобождая стул, а потом настойчиво-нежно приглашая, вытягивая из-за двери, увлек за собой. Нет, нет, нет! Он не отпустит. Можно ли уйти, не послушав его учеников? И широким жестом он указал на своих питомцев. Они смотрели полупросительно. Святая тоска по слушателю горела в их глазах.

И я осталась.

Была еще пианистка, которая пудрилась и взбивала упавшие кудри, пока Маэстро представлял учеников.

Сам Маэстро — великолепно-порывистый, в пурпурном свитере, с легкими ровно-каштановыми волосами, белозубосияющий, подтянутый и немного надменный — был неотразим. Его вид задавал глазам не какую-нибудь там заурядную будничную работу, а приглашал к празднику, обещал торжество, негаданно взрывное и яркое. Он приковывал внимание, пленял, намагничивал.

— Мокей Авдеевич, — отрекомендовал он старца, — или попросту Мика. Ты ведь не обижаешься, детка?..

Обращение, как видно, принятое между ними, вызвало у меня улыбку: незыблемая патриархальность исходила от грозного батюшки с его ровным пробором посредине косм и пышной белой бородой. Я не удивилась бы, скажи Маэстро: «Сила Силыч», или «Тит Титыч», или другое замоскворецки-купеческое и почти нарицательное, но Мика?.. Да еще детка?

Обращение это ничуть не смутило старца и нисколько не поубавило его степенности и внушительного достоинства. Он продолжал находиться в состоянии нерушимого спокойствия, кротко глядя из-под сивых бровей.

Черные пухлые перчатки на его руках, надетые для тепла, перестали казаться мне странными — примечание к самому себе, — вместо «старомодный», «чудной» следует читать: «оригинал» и «чудный».

— Этого негодяя я знаю сорок три года, — с удовольствием продолжал Маэстро. — Уму непостижимо! Достойнейший человек, меломан, полиглот… Превосходно владеет английским, французским, немецким… Но ленив, ленив!.. И скажу вам по секрету: Мику обожают женщины. Да-а. Представьте себе, души в нем не чают!

— Эк неймется тебе, Володя, — снисходительно пробурчал Мокей Авдеевич. — Ну что ты, ей-богу… Будет городить-то.

Определенно старцу суждено заставать людей врасплох и посягать на устои. Не нуждался законченный образ Маэстро в топорной поправке, в этом расхоже-необязательном «Володе». Такое мог позволить себе разве что прирожденный контрабандист, смутьян или вечный путаник.

Однако крамольная непочтительность Мокея Авдеевича лишь прибавила Скуратову огня.

— Verzehen Sie! Pardon, — извинился он, отошел в сторону и многозначительно сказал: — Магистр… — взглядом исчерпывая тайный смысл своей характеристики.

На суровом лице старца вспыхнула юношеская улыбка и тут же исчезла, оставив ощущение чуда. А Скуратов со светской непринужденностью говорил:

— Представьте, после долгого перерыва я встретил Мокея Авдеевича в Крутицах… Нечесаный, рваный, в немыслимом старье… Щека подвязана… Боже мой! Мика, детка! Ты же был вылитый Миклухо-Маклай! Изнуренный лихорадкой! Разве что без туземцев… И пифоны не ползали рядом. В покоях архиерея… Среди хлама. — Маэстро схватился за голову. Нет, лучше вовремя остановить воспоминания, иначе они уведут так далеко, что урока не хватит. Но это было выше его сил. — Кругом мерзость запустения. Жэковские коммуналки. До сих пор костяной звук в ушах. Мальчишки в футбол играли черепами! Да-а, представьте себе… — И только тут Маэстро переключился на девушку в лохматом пальто: — А это Оля. Наша артистка. Она сейчас нам споет.

Скуратов едва заметно сделал знак головой. Девушка безропотно поднялась и встала возле рояля. Маэстро повелительно вскинул руку. Пианистка тронула клавиши.

Снился мне сад в подвенечном уборе,
В этом саду мы с тобою вдвоем…

Я обомлела. Мне почему-то представилось расплавленное золото, которое я никогда не видела в жидком состоянии. Оно переливалось, играло, лучилось.

Звезды на небе, звезды на море,
Звезды и в сердце моем.

А за окном снег, белые деревья и воздух, мерцающий под фонарями.

Она даже не пела, она просто служила своему голосу, давая ему возможность проявить себя на свободе. С восхищением, переходящим в страх, я подумала: «Ведь она обреченная. Да, обреченная своим талантом. Сколько зависти, недоброжелательства суждено ей узнать. И сколько восторгов услышать».

— Настоящее контральто, — шепнул Маэстро, — без дураков.

Во все глаза смотрела я на певицу, не понимая, откуда что берется: среднего роста, даже не хрупкая, а тщедушная; тонкие руки придерживают на груди полы лохматого пальто; на ногах — какие-то несуразные сапоги, в них заправлены брюки. Непостижимо! Но все это лишь усиливало впечатление, хотелось слушать и слушать редкий голос и вглядываться в лицо ее — византийской божьей матери.