Мода на короля Умберто

Однако Маэстро не разделял моего восторга.

— Что за мимика? — спросил он, едва Оля умолкла.

Она действительно очень играла лицом, сдвигала брови и цыгански смотрела.

— Где позитура? — продолжал Скуратов. — В осанке должно быть достоинство. Если готовишься в профессионалы, будь любезна следить за спиной. Стоишь как кулачник на ярмарке. — И коротко приказал: — Сними шубу!

— Мне холодно.

— На сцене нет ни холода, ни боли… Ничего! Бывало, голова болит — раскалывается, а выйдешь… Куда все подевалось?.. Я сам видел, как умер на сцене артист балета Рябцев. Да-а. Вот под эту музыку. — И Скуратов, отбивая ногой, стал напевать польку из «Ивана Сусанина»: — Там-пам, там-пам, пам-пам-пам-па! Прямо на балу. В роли ясновельможного пана. Сердце. Кордебалет окружил, оттеснил, прикрыл. — И с высоты своего представления о сценическом долге Маэстро заверил: — Публика ничего не заметила. — По-орлиному он оглядел всех присутствующих и вновь обратился к певице: — Александр Николаевич пел два куплета.

— Я же не Александр Николаевич.

— Надо сократить. Вертинский знал толк.

Я слушала их разговор как человек, допущенный в святая святых, незаслуженно облагодетельствованный.

В тот вечер мы уходили все вместе. Маэстро настойчиво убеждал меня:

— Приходите к нам, приходите! Живой человеческий голос — это же удовольствие. Несравненное! В следующий раз будет петь старец. Только для вас.

— А певица?

— Оля, к сожалению, не свободна в своих посещениях. Скоро у нее ответственный концерт в консерватории. Она теперь студентка, а к нам заглядывает по старой памяти.

Певица загадочно улыбнулась, пряча подбородок в меховой воротник. Очевидно, она еще не привыкла к своему новому званию студентки и каждое напоминание о нем воспринимала с гордым смущением.

Мы шли длинными узкими коридорами, потом через темную лестницу — ее надо миновать, чтобы попасть в фойе и оттуда спуститься к выходу, над которым, призрачно освещая снег, брезжила неоновая вывеска: «Дом культуры».

Впереди чинно шествовал Мокей Авдеевич.

Уже огибая кулисы, мы услышали душещипательный аккордеон. Танцоры разучивали танго. Они всегда задерживались допоздна. Шарканье эстрадных ног становилось ближе и ближе. Сейчас незаметно, на цыпочках, мы пройдем мимо смущенных пар и бесшумно притворим за собой двери.

Но что это? Мокей Авдеевич прирос к месту. За ним остолбенели и мы.

Под звуки роскошного танго в полумраке тихо двигались фигуры. Кавалеры — в обтянутых трико, дамы — в длинных широких юбках. У обнаженных плеч рдели бумажные розы.

За окнами, на проводах, качались фонари, освещая заснеженную крышу напротив и большие буквы, укрепленные на длинном карнизе здания: «ВПЕРЕД К ПОБЕДЕ КОММУНИЗМА». Как в зеркале, Плыли по этому фону, в темном оконном стекле, во всю его ширь, отражения танцоров. Казалось, они двигались между двумя огнями — наружными, зыбко-тревожными, и комнатными, как бы влитыми в стекло и застывшими, — проходили сквозь них, словно духи, и, неопалимые, бессмертные, недоступные тлению, плыли дальше. Пышные белые шторы отделяли эти видения от бренного мира.

Элегантный и гибкий, скользил между ними педагог, поддерживая воображаемую партнершу за талию. Он громко отсчитывал: «Раз, два, три, четыре! Р-р-раз, два, три, четыре!» С наигранным целомудрием кавалеры повиновались ему, склонялись над дамами и, резко притягивая их к себе, опять кружили, кружили… Старательные, одинаковые, точно сделанные на заказ. Стекла дробили и множили их.

А в центре…

В центре зала, обтянутый траурным крепом, стоял КАТАФАЛК. Люстры и зеркала были закрыты полупрозрачной тканью. Черно-красные ленты обвивали колонны.

— Ну и ну, — сказал Маэстро. — В чистом виде Феллини… С доставкой в родное отечество. Признаться, на ночь я предпочел бы что-нибудь менее экстравагантное.

— Классическое танго! Неувядающее! Вечно юное! «Мода на короля Умберто», — бесстрастно сказал одинокий танцор, галантно поддерживая даму-невидимку, свою волшебную пленницу.

И-и-и раз, два, три, четыре! Раз, два, три, четыре! Профессиональная нога в узком лакированном полуботинке безупречно шаркала по паркету. И сладостно замирала, слишком легкая, странно женственная в подъеме, как будто созданная для показа. И опять неумолимо требовательно, с едкой вкрадчивостью наступала. Несуществующая подруга изгибалась в его объятиях, лжеиспанские ядовитые завитки блестели на ее висках.

А танго навевало мечты. Оно стонало. И обольщало.

— Тронулись, — двусмысленно протянул Маэстро, и погребальным шагом мы вышли из зала.

Мы проследовали по самому краю этой бесподобной импровизации, пахнущей здоровым потом, сокрушенные приступом самодеятельного вдохновения. Король Умберто был реальнее, чем мы.

— Все-таки здоровье — это… — И, не найдя нужного слова, Маэстро подчеркнуто вежливо отстранился от ближайшей пары.

Но танцоры восприняли его слова всерьез и гордо подняли головы; их движения утратили последнюю искренность.

На лестнице мы столкнулись с администратором, он нес большую фотографию с траурным уголком.