Мода на короля Умберто

Мария лежала рядом. Ее свободное дыхание как бы подтверждало, что Богме ничто не приснилось, более того, не могло такое присниться, и что само желание спастись от действительности — ничтожная увертка схлынувшего безумия. Легкость, с какой он поддался соблазну, представлялась ему преступной. Правда, она не зависела от него, налетела извне, и сколько он ни противился, ничего поделать не мог. Все события последних недель: неудача с электричеством, приходы Сабрина, заботы Марии — получали предопределенность, ведущую к неотвратимому сближению. Новое душевное состояние-ужас перед собой — еще не значило, что сегодняшнее не повторится снова. На какое наказание ни согласился бы он, чтобы не знать, что отступил от себя! Он вглядывался в лицо Марии, словно был уверен, что уже передал болезнь и признаки ее должны проявиться сразу. Но обычная розовость щек, теплый сон Марии успокаивали его на время, потом он снова начинал терзаться, как если бы не понимал, что не высмотрит ничего подозрительного, и клялся себе: «Это в последний раз. Лишь бы беда миновала сегодня!»

Утром он на миг приоткрыл глаза, как бы вбирая последние подробности ухода Марии — знаки ее доверчивой незащищенности. И лишь укрепил презрение к себе. Когда же Мария радостно пробежала по влажной дорожке между окном и буттлеями, оставив после себя зелено-сиреневое колыхание и ощущение мягкого поцелуя на губах Богмы, презрение к себе стало таким нестерпимым, что Богма поднялся, прошел на кухню, потом толкнул дверь в покинутую каморку.

6

Похоронные хлопоты, в которые Сабрин вкладывал себя, отвлекли от потрясения. Поговаривали, что Богма умышленно отравился. Но кто мог доказать, что было не так, как представил Сабрин, тоже видевший возле холодной кровати две пустые бутылки с наклейкой «Водка».

Железная отчужденность — все, что сохранилось на лице Богмы после нарастающей вялости, когда тело стало утрачивать напряжение, слабеть, падать вниз, а в пустеющем сознании истаяла мысль, что он не преступник, что все это произошло не с ним, а с кем-то другим, с кем-то еще…

Заманчиво походило на правду то, на чем настаивал Сабрин ради достойного погребения. Да и кто мог отрицать, что после одной выпитой бутылки Богму не потянуло на вторую и что, доверясь хмельным глазам, он не хватил без разбора найденную в хозяйственном шкафчике прозрачную химию?! Даже если это была неправда, все равно она не губила человеческое сострадание и была доступней житейскому разуму, еще обузданному осуждением непонятного.

И совсем окрепла вера в несчастный случай и никто больше не поминал, что Богма из трезвенников, когда стало известно посмертное медицинское заключение о том, что легкое Богмы почти зарубцевалось и требовалось немного времени, чтобы он выздоровел окончательно. Так и решили: радость пошла ему не к добру.

Но только двое из стоящих над могилой винили в смерти Богмы себя. И никто не знал, что сильней: отчаяние ли Сабрина, поверившего в женскую нежность, или горе Марии, доказавшей свою любовь.

КАЗЕННЫЙ ДОМ, ДАЛЬНЯЯ ДОРОГА

Дворничиха Прасковья Макаровна Стебунова в деньгах никогда не купалась. Было у нее, конечно, кое-что на черный день, но не больше. Завистливой ее не считали, а если Паня на что и заглядится, то подружки в один голос: «Сама могла бы жить не хуже. Нескладеха — вот ты кто!» Рассуждение такое оттого, что присматривает Паня за генералом, Мирончика, собачку его, прогуливает, в комнатах убирает, — вот, дескать, если с умом да без робости повести дело, у самой домработница будет. Тем более что заметили, когда генерал разговаривает с Паней, глаз у него горит. А заметил это не кто-нибудь, а сам исправный механик по лифтам Чесноков, который лихом учен: недавно развелся. А спросить бы его, чего сам в Панину сторону засматривается? Говорил же, что без женщин себе спокойнее и для культуры больше времени. Так нет ведь — поглядывает…

Пане нравились люди ученые. И аккуратненький, образованный Чесноков, и среди народа заметный. Паня даже веселей метлу пускает, когда он, бывало, мимо бежит.

Раз чинил он на генераловом этаже лифт, а Паня в это время жарила сало Мирончику (любили они с генералом жареное сало), Чесноков и позвони в квартиру: воды, мол, попить. А как завела его Паня в комнаты, он давай мебель хаять: старомодная, не по нраву! Шашеля разводит. Да и громоздкая — не поднимешь.

— Зачем же ее шевелить?

— А если приспеет.

Только картина — бахчевник среди арбузов — пришлась ему по душе.

— Эх, Прасковья Макаровна, так никогда я на арбузах и не посахарился. Это же надо! Земля вся полосатая…

Паня засмеялась:

— Годочков бы двадцать назад… Ублажила бы тебя. Ведь я дочка бахчевника.

— То-то, гляжу, в тебе кровь играет. Ишь, какая румяная, спелая!

— А толку-то… Не всем налиточки по вкусу, и сушняк не залеживается.

— Вот ведь и рассудительная какая.

— А ты думал: ни патока, ни сахар? Со мной и генералы считаются. Вон Аркадий Онисимович на курорт уехал, а пишет, чтоб подумала над его словами.

Чесноков поставил недопитый стакан рядом с чеканной табакеркой.

— Какими еще словами?