Мода на короля Умберто

И лицо у Митиной матери было блестящим, точно серебро, которое она влила в себя, стало проступать сквозь кожу.

Какую, однако, власть возымела она над мужем, если в ее присутствии Николай Викентьевич старался со мной не говорить. Зато без нее! Хлебом не корми, но дай Николаю Викентьевичу рассказать, как в тридцатые годы с ним, Колькой, в общей коммуналке на бывшей Каретной обретался и американский концессионер господин Меграм, король авторучек.

В честь первого выпуска господин Меграм собрал ребятню дома и вручил каждому по авторучке. Подарил и Кольке. Но тут же верзила из соседнего дома подкараулил и отобрал. Да еще надавал тумаков за то, что принимает капиталистический подарок. Колька заревел, господин Меграм услышал и потихоньку сунул ему другую авторучку.

А еще в их огромной коммуналке жил Дуглас — сын режиссера, теперь знаменитого. Он очень сердился, что папашу угораздило назвать его в честь голливудского киноактера. Этот Дуглас любил появляться на кухне в самую толкотню… со змеей на шее. Хозяйки знали, что змея дрессированная, но все равно бросали керосинки, примуса и опрометью кидались в коридор, и госпожа Меграм первая. Оставался только старик Михаил Федорович. Он плавал когда-то кочегаром на одном броненосце с Новиковым-Прибоем и говорил, что в Цусимском сражении видал змеёв похлестче. И спокойно продолжал замачивать вязигу для пирогов, потому что не доверял бабе ответственные дела.

Так что закалка у Николая Викентьевича основательная. Это теперь жена говорила про него: «Николай Викентьевич — человек бомонный».

Он действительно гордился тем, что где-то за границей занимал двухэтажный номер и ему на колесиках вкатывали завтрак. На столике стояла ваза, слепленная из хлеба, он отрывал от нее кусочки и кушал. А при номере был туалет с хрустальным унитазом. Но что поразило сильнее всего — это рассказ о саланганах.

Есть такие стрижи на островах Индонезии. Живут в пещерах. Там строят необыкновенные гнезда. Из собственной слюны. Если в пещеру не заберется сборщик гнезд — именно гнезд, а не яиц! — они спокойно выводят птенцов, а если заберется… То гнезда попадают в ресторан. Из них приготовляют кушанье «Ласточкино гнездо». Николай Викентьевич утверждал: деликатес, каких мир не видывал. «Кон-со-ме!»

Николай Викентьевич — рассказчик отменный. Предпочитал диковинные слова и лихость в рассказе. Отыщет словцо, которое никто не слыхивал, ради него и затеет.

Однажды сидит, книгами обложился. Древнеримских авторов. Из библиотеки выписал. Оторваться не может, нужные места отмечает ногтем.

— Вот выуживаю… — поясняет, — разные сведения касательно вилл и бассейнов. А то что же получается?! В какой-то несчастной Помпее баня была красивей нашего музея. Хочу у себя на даче соорудить нечто и центифолии завести.

Я уши навострила при новом слове, хотя мне как-то не понравилось, что Николай Викентьевич назвал Помпею несчастной. И еще кое-что вызвало неудобство. А Николай Викентьевич рад стараться, издалека начинает:

— Думаешь, только люди меняются? Как бы не так. Розы и те прежде были другими. Никаких тебе крутых бутонов, никакой удлиненной формы. Цветы — как тарелки! Потому и названы столепестковыми — центифолиями. И аромат другой. Сла-адкий. То-о-омный. — Зажмурится, и на лице нега. Словно он не в городской низкой квартире, а в душистом раю. — Обещали мне розу «Стефан Моравец», в ней черты центифолии.

— А настоящая что, впусте?

Николай Викентьевич посмотрел на меня взглядом более долгим, чем мне могло понравиться.

— В забросе! — поспешила я пояснить.

— Кто его знает, — подозрительно сказал он. — Может, у какого-нибудь заядлого коллекционера сохранилась. Хотя вряд ли…

— Доса-а-адно…

— Время другое, — еще подозрительнее сказал Николай Викентьевич. — Многое идет на убыль. — И снова посмотрел на меня тем же малоприятным взглядом. — Хотел бы я увидеть англичанина, который отказался от чего-нибудь своего. Чтобы он пустил прахом старания собственных предков. — Никогда еще лицо Николая Викентьевича не выражало столько горечи, как сейчас, когда я, помимо воли, испортила ему настроение. Точно и не он минуту назад вдыхал аромат старинных роз. — А ты говоришь: центифолии! Похуже есть вещи… — Горечь Николая Викентьевича становилась сильнее от произносимых слов. — А кто во всем виноват? Чужаки!

Я старалась не привлекать к себе внимания и молча кивнула. Но Николай Викентьевич рассердился так сильно, точно в моем лице увидел ненавистного осквернителя чужака, от которого не спасешься и в собственном доме. У него даже глаза потемнели, едва он вымолвил первое слово:

— Когда французы решили бороться за чистоту родного языка, они установили… Что?..

Моя растерянность немного смягчила Николая Викентьевича.

— Штраф! — отрезал он. — Употребишь англицизм — плати! — И Николай Викентьевич бросил взгляд на мою сумочку, должно быть, полагая, что и мне в скором времени придется раскошелиться.