Мода на короля Умберто

Чтобы не будоражить больную, в посещениях отказали. Делать нечего, покорилась Паня. О здоровье спросит, передачу отдаст и скорей к генералу — рыться в медицинских книгах, выискивать средство от перепуга. Генерал помогал ей, однако советовал нанять гомеопата: лечился у него от контузии после войны. Еще дал телефон врача, который пользовал магнитами. Приложишь к сердцу брусочек — и ровность находит, как будто на море без ветра. Денег на магнитик Паня не пожалела, как не скупилась и на продукты с рынка.

И вот примчалась в больницу, а старушки уж нет: померла. Сказывали, веселая была перед сном, о квартирке своей говорила. А ночью вдруг вскрикнула: «Мама!» Подбежали будить, а будить-то и некого. Думали, дочка ей Паня, говорили со вздохами. Слушая, Паня вспомнила старушкину долю, и слезы ее одолели.

Как отплакала, опамятовалась, поехала на «Щелковскую».

Соседи уже все знали и теперь сокрушались, что вот ведь не собрались навестить человека, а старушка-то тихая, безропотная была, второй такой не найдешь, стало быть, жди в подселение оглоеда.

Паня кивнула на добром слове и перед уходом спросила, не возьмут ли чего из старушкиных вещей. Соседи переглянулись и сказали, что им ничего не надо. Но Паня выбрала две черненые серебряные рюмки, ребристый самовар из красной меди и пожелтевшую книгу «Домашний быт русских цариц». Все это махом внесла им, не постучавшись. И на тебе! Четыре серебряные рюмки, такие же, как у Пани в руках, стояли на столе. При Панином появлении хозяйка, смутясь, набросила на них конец скатерти, рюмки попадали и скатились на пол.

С собой Паня взяла икону и похоронную одежду, которую нашла в отдельном чемодане.

Чтоб угодить покойной, Паня заказала отпевание и в гроб надумала положить икону.

В церкви, когда вышел молодой батюшка, долго не решалась к нему подступить, а едва подошла, он вдруг закричал:

— Зачем встала рядом?! Небось не на бульваре!

Икону Паня отдала черной монашке.

С ней да со свекром, да со старушкиными соседями поехали на кладбище.

После похорон постояли тихо у холмика, и тогда же наметила Паня поставить плиту, как на могиле рядом, у народной учительницы Домбровской, хотя понимала Паня, что отныне Милице Игнатьевне Проскуряковой не будет притеснения на том свете и под простым крестом.

Уже тогда старушка словно бы начала соблюдать какой-то свой мстительный интерес.

Всхлипывания и бормотание почудились Пане, едва она подумала о памятнике: «Легко собралась отделаться, душегубка…» И сколько Паня ни противилась наваждению, старушка все бормотала: «Душегубка, душегубка». И на пути с кладбища мерещился крик какой-то птицы, хотя поблизости не было не то что лесу, но даже одиноких деревьев. Когда же дома Паня повалилась на кровать, в коротком забытьи привиделся сокол, слетающий с ее руки. Ни жива ни мертва проснулась она и уже не сомневалась: Милица Игнатьевна взялась ее извести. Ведь такого же сокола видела Панина мать незадолго до смерти. И всякий понимающий в таких делах знал: сокол или орел во сне — жди беды.

А старушкина мебель так и вставала поперек дороги. Раз попробовала Паня отодвинуть буфет, и едва тронула она громадину, как обрушилась крышка и с маху ударила Паню по голове. С час пролежала Паня, слыша отдаленный соколий клекот. (То лилась вода из открытого крана.) А запах мебели смутно напоминал что-то знакомое, пока наконец не вызвал в памяти ладан, свечи, зыбкую церковную полутьму. Очнувшись, Паня решила: надо скорее очистить квартиру от чужого добра. Не захочет же старушка ее извести, пока честь по чести не соблюден обычай и не приведена в порядок могила. Иначе все обернется ничем, как будто Милица Игнатьевна и не жила, а только привиделась Пане. Если же старушка желает, чтобы имя ее золотыми буквами было выбито на плите, пусть покорится и не мешает Пане выручить деньги за гарнитур.

Но старушка не желала.

Вышла как-то Паня за дверь, и вдруг слабо освещенное парадное с едва уловимым запахом сырости показалось ей казематом, а негромкое хлопанье двери громом прогремело в ушах. Паня вскрикнула: «Милиция!» — и кинулась обратно. Сколько потом свекор с Чесноковым ни окликали ее, стуча то в дверь, то в окно, Паня не отзывалась.

Все это показалось странным. Они высадили стекло, и Чесноков залез в комнату.

Паня, обутая и в пальто, сидела в углу кровати на розовом атласном одеяле и, закрыв лицо руками, спрашивала про старушку: была она в действительности или нет?

Чесноков попробовал ее образумить:

— Сдалась тебе эта бабка, Прасковья Макаровна. Пойдем-ка лучше обмоем ваше приобретение…

Паня сжалась, как от удара, глубже подалась в угол, потянув на себя покрывало. От людей ли хотела укрыться или от жизни, которая мнилась большим казенным домом, Чесноков решить определенно не пытался.

ПРОСТОЛЮДИНКА И ГОСПОДИН ФРЕЙД