Мода на короля Умберто

Мокей Авдеевич внимательно выслушивал и, полный прилежания, набирал воздуха в грудь, но… опять срыв, и опять Маэстро настойчиво повторял:

— В крАви, детка, в крАви…

Но вот трудная строка позади. Правда, ее звучание не устраивает Маэстро, и они с Мокеем Авдеевичем еще вернутся к ней, но пока Скуратов требовательно спрашивает:

— Неужели ты не можешь сказать «уязв»?.. Ласковей, легче! «Уязвлена»! Потом уже страсти клокочут: «Лобзай меня, твои лобзанья…» Томность, томность! Забудь обо всем, смотри на Лерочку, пой ей.

Меня охватил новый приступ веселья, а Маэстро отрывисто захлопал:

— Нет, нет и еще раз нет!

Он подлетел к Мокею Авдеевичу, выпятил широкую, объятую нежностью грудь и, приподнявшись на цыпочки, открыл рот в немом сладкозвучии. Не сводя с него глаз, Мокей Авдеевич с придыханием довел:

— «Да, слаще Мирры и вина-а-а…»

Маэстро отскочил и щелкнул пальцами:

— Не слышу верхнего «фа-а-а-а»! Еще раз. Это же Песня песней царя Соломона в переложении Пушкина. Не бойся утрировать. — И подбодрил ученика: — Ты Гёте, ты Шиллер, ты недобитый фашист, наконец! Пой свободно! Зачем портаменто? Зачем, черт возьми?!

Он раскачивался, приседал, поднимал и опускал руки, всей своей крупной фигурой изображая музыку, он пристукивал каблуком, задавая ритм.

Пианистка, попавшая под его власть, отбивала такт сапожком. Ходил ходуном и рояль вместе с «Блютнер Лейпциг». Голос Мокея Авдеевича не отставал от них. Только я сидела как истукан.

Ну почему единственным словом можно вышвырнуть человека из рая?! Все фразы, английские, немецкие и французские, вместе взятые, не произвели бы более магического впечатления, чем одно непостижимое слово, сказанное просто, по необходимости, рабочим тоном. Мне почудилось, что меня схватили за ухо и вывели вон.

— Что такое «портаменто»? — спросила я, обретая дар речи.

— Изгиб, деточка! — бросил Маэстро на ходу, не обеспечивая приземленным смыслом таинственный мир, который скрывался за романтическим портаменто в особенном, русском, звучании, и приказал ученику: — Не хмурь брови! Следи за взглядом! Вниз смотрят одни мерзавцы: во-первых, они надеются что-нибудь найти, во-вторых, совесть нечиста.

Они были недосягаемы в стремлении достичь совершенства. Превыше смеха, осуждения, суетных вопросов: «Зачем?», «Ради чего?», «Какая польза?» Музы и гении витали над ними, осеняя благодатью и укрепляя в святом равнодушии к пользе.

Продолжая выжимать из Мокея Авдеевича последние соки, Скуратов опускается на стул и, невесомо-ласково касаясь моей руки, голосом оперного соблазнителя шепчет: «Каков старец! Сколько чувств. Это про него сказано в писании: «От юности моей мнози страсти борют меня». Но тут же обычным шутливым тоном поддразнивает уставшего Мокея Авдеевича:

— Мика всю жизнь любил двух женщин: Мирру да Иду. Он и поет про них: «Слаще Мирры и вина», а еще: «Ида почиет безмятежно»…

Мокей Авдеевич бросает на него электрический взгляд — что за кощунство? — и поднимается со стула. И снова музыка. Мокей Авдеевич вкрадчиво начинает:

Я вам не нравлюсь,
Вы любили лишь дружбу, не любовь мою,
Мои надежды вы сгубили,
И все-таки…

— Стоп-стоп-стоп! — прерывает Маэстро сурово. — Детка, ты допускаешь прежнюю ошибку. Князь Константин Романов — воспитанный светский человек, он не будет нажимать: «все-таки»! Он с легкой грустью признается: «и все-таки я вас люблю», а Петр Ильич раскрывает его боль в музыке. Держи ребра! Сосредоточься! Вообрази себя великим князем, отпрыском царской фамилии, начальником военно-учебных заведений Российской империи… Да-а. Ну, альзо нох айн маль!

Немецкий или французский Маэстро употреблял для разнообразия, а может быть, ему доставляло удовольствие дурачиться и вовлекать в игру всех, кто рядом. «Жизнь празднична!» — вот девиз, которому он следовал. Долой барьеры, если они мешают открывать, смотреть, слушать.

Но верное произношение лишало иностранные слова прелести. В его речи они казались словами-чудаками, чопорными заграничными туристами, тогда как рабочее портаменто — гражданином мира с бессрочной российской визой.