Мода на короля Умберто

Скуратов, который терпеть не может политики, даже отнесенной на десятилетия назад (зло, противопоказанное искусству!), не собирается продолжать смехотворный разговор. Да не желает он говорить о хамстве, возведенном в систему и узаконенном в постановлениях! Лишь обладая кругозором вахтерши, можно было додуматься до них. Непонятно? Пожалуйста, Скуратов подробнее объяснит свою точку зрения. Прежде всего точность. Нет такого времени в истории — ждановского. Есть татаро-монгольское иго, смута, опричнина, а то, что происходило между 1937 годом и 53-м, пока не имеет названия. Это раз. Далее, не защищать же, честное слово, музыку от вахтерши. На своем веку музыканты видели гонителей похлестче Александры Трофимовны и остались живы, даже после смерти.

И опять Скуратов призывает тенора продолжить занятие.

Напрасные старания — Шарлахова понесло.

Разве не знает уважаемый педагог, что сказал Марио дель Монако о повышенной ранимости теноров? Нет, Скуратов не читал его воспоминаний. Но рад бы прочесть, вот запишет год издания. Он рад записать что угодно, лишь бы отвлечь Шарлахова. Но расстроенный тенор во власти чувств: он настаивает, он будет добиваться увольнения Александры Трофимовны.

— Лерочка, а вы помните, как Багрицкий снял приступ астмы чтением стихов Кузмина? — словно бы невзначай спрашивает Маэстро, покоробленный словом «бардак», которое позволил себе тенор, начинающий бредить Александрой Трофимовной.

В недоумении я переглядываюсь с Мокеем Авдеевичем: можно ли помнить то, что впервые слышишь? Очередная фантазия. Уважаемый Маэстро не знал Багрицкого и знать не мог.

— Эдуард Георгиевич ехал в поезде, — невозмутимо продолжал Скуратов, — грузный, похожий на большого ребенка… Да-а, и вот, представьте себе, прихватило… И он стал читать вслух Михаила Алексеевича… Глуховатым голосом, задыхаясь… Но тембр отличный…

В белой рубашке, в галстуке, перевитом адмиральски-красной полосой, уходящей в подкладку искристого костюма, Скуратов — образец спокойствия и безмятежности. Лишь авторучка с обручальным ободком совершает в его руке головокружительные номера. Рядом с Маэстро на блеклой стене проступает тень Барановской, которая, как известно, водила дружбу с людьми далеких времен и, наверно, этому научила Скуратова, когда они бродили по дорожкам Донского монастыря. Но кто научил его оставаться самим собой? Не поддаваться моде, завораживающе притягательной, страстной, захлебывающейся, проникнутой испарениями духовного общепита? Моде на короля Умберто?!

— Какое созвездие! Добужинский, Ремизов, Кузмин, Мейерхольд в театре Комиссаржевской. О господи! Начало века. Я всегда говорил: искусство способно исцелять. А Михаила Алексеевича я уважаю, и не только потому, что он — превосходный поэт, но и…

О музыкальном таланте Кузмина — ученика Римского-Корсакова — Маэстро не успевает сказать. Жизнь напоминает о себе, посылая в класс еще одного любителя — Ивана Лазаревича, который, казалось, навсегда забыл дорогу в Дом культуры.

Скуратов дудит в согнутую ладонь:

— «Есть мысли, мысли, как змеи!..»

Какому автору не приятны звуки собственного творения, тем более если он тоже соединяет в себе дар композитора и поэта?! Пусть робко, несовершенно, но… Не так уж плохо для бывшего преподавателя начертательной геометрии.

Вошедший сдержанно кланяется и, снимая перчатки, пытается вежливо улыбнуться. Получается гримаса, ничего хорошего не сулящая.

Ну что за день?! Что за сумасшедший день?!

Маэстро поднимает глаза к портрету: Людвиг ван знает, как тяжел хлеб артиста. Он, который расслышал будущую «Аппассионату» в Егорьевском звоне ростовских колоколов, не может не укрепить дух русского собрата. И вот уже Скуратов с просветленным взором обращается к Ивану Лазаревичу. По пути он замечает странную перемену в лице Мокея Авдеевича и строго грозит старцу пальцем.

Итак, в чем же дело? Не повстречалась ли Ивану Лазаревичу в коридоре вахтерша, не заразила ли гнусностью?

Обыкновенно педантичный Иван Лазаревич начинал урок с того, что матча ставил перед Ниночкой школьный листок, набитый нотными знаками, и старательно, ровно, однообразно, словно вел мелом по доске, пел собственное сочинение о мыслях-змеях. Он глядел поверх голов: где-то там брезжил образ безупречного певца, которому он подражал, сцепив руки перед собой и отстранившись от них в классическом отчаянии. Иногда Иван Лазаревич бросал взгляд на публику и вновь возвращался к невидимому совершенству, которое не шумело, не зубоскалило, не вертелось.