Мода на короля Умберто

Увы, его не слушали! Маэстро болтал с Василием Васильевичем о копчении рыбы. Хозяйственный баритон советовал томить ее в дыму от осиновых листьев на кленовых углях. Пользуясь случаем, Мокей Авдеевич — большой любитель квашеной капусты — справлялся о достоинствах деревянных бочек и со вниманием выслушивал соображения Василия Васильевича в пользу дуба, что настораживало тенора Шарлахова. Не имея в виду никого персонально — мнительный тенор это особо подчеркивал, — он тем не менее отодвигался от Мокея Авдеевича: все эти дубовые бочки до хорошего не доведут, да и вряд ли в домашних условиях получится коньяк, а так… скорее, бурда, и вообще за самогоноварение — штраф, конфискация, а может, и тюрьма.

А Иван Лазаревич тем временем пел о змеином жале, которое убивает надежды. Высокий, поджарый, он привставал на цыпочки, удлиняясь вместе с костюмом, его лицо делалось совсем бледным, лишь кончик острого носа как будто имел свое понятие о том, каким ему быть, и выделялся нежным розовым цветом.

Ниночка, не одобрявшая тяготения Ивана Лазаревича к мрачному репертуару, томилась за пианино, бросая тоскливые взгляды в сторону веселой компании. Но пока Иван Лазаревич не проводит в последний путь заключительный романс и не пропоет: «Твоя краса, твои страданья исчезли в урне гробовой…» — облегчения не жди. И Ниночка уныло, нота за нотой, брела вслед за голосом Ивана Лазаревича и ставила крест на погибающей надежде узнать что-то новенькое.

Маэстро не вмешивался. Принципиально. Однажды он получил такую отповедь, что зарекся впредь чему-либо учить Ивана Лазаревича. Маэстро не забыл и решающей фразы о том, что Иван Лазаревич сам может дать ему урок, хоть и не пел, как некоторые, в Большом театре. Под «некоторыми» подразумевался Мокей Авдеевич, о нем и шла речь в тот злосчастный вечер, когда Иван Лазаревич, не простившись, хлопнул дверью, чтобы объявиться лишь через месяц.

Скуратов тогда вспоминал историю знакомства с достойнейшим из людей. Конечно, изображал все в лицах: четверо придворных — здоровенные интриганы-льстецы в бархатных одеждах — несут его — горбатого, хромого Риголетто — на шутовском троне. У одного — физиономия явно разбойничья. Того и гляди, зарежет в первом акте и заберет себе колпак с бубенчиками. И тут… бог метит шельмеца. Он спотыкается и летит носом вперед, цепляясь за кулису. Трон под Риголетто шатается, что не предусмотрено режиссерским замыслом и никак не может сойти за новаторскую находку. Но бездельникам-интриганам нет дела до спектакля, они затевают возню и перебранку, выясняя, чей край тяжелее, и так шумят, что Риголетто вынужден их приструнить: «Ребята, не слышу музыки! Где мне вступать?»

Спустя сорок три года бедный Мокей Авдеевич пробует оправдаться, он говорит про толстенные канаты — они якобы лежали под ногами на сцене, — про ослепительный свет и чересчур громкий оркестр, но Маэстро смеется и, вздыхая, треплет его по плечу: «Балбесина, растяпа, лопух…»

— Теперь-то ты добрый, — говорит Мокей Авдеевич, — а тогда под микитки и на весь Императорский… К Евгении Матвеевне послал. И по затылку звезданул.

После этих слов доскрипевший до конца Иван Лазаревич и выскочил за дверь с твердым намерением больше не приходить к невежам. Но вот после долгого перерыва явился, сменив огнедышащую вахтершу.

Глаза Ивана Лазаревича строги и холодны, а кончик носа светлей обычного.

— Хорош ваш макака! — говорит он, метнув на Мокея Авдеевича ядовитый взгляд. — Вошел в контакт с наемными убийцами… Звонят… Грозят… Макака и есть макака!

Скажи Иван Лазаревич, что его уже убили и он пришел с того света мстить за себя, — и тогда его слова не произвели бы нужного впечатления: чересчур уж много страстей для одного вечера. Скуратов бездумно улыбается и снова начинает напевать «мыслей-змей». Однако Иван Лазаревич тверд, его не подцепишь на крючок авторского самолюбия, не купишь заигрыванием. Он полон разоблачительского жара.

— Что такое макака? — наконец не выдерживает Маэстро, раздраженный заурядной двусмысленностью назойливого слова.

— Не макака, а Миклуха, — на правах старосты вмешивается баритон Василий Васильевич, мирным скучающим голосом одновременно и размагничивая обстановку и обесценивая заявление Ивана Лазаревича, поднятое до уровня дипломатической ноты.

Мокей Авдеевич, а речь о нем, — тише воды, ниже травы — упорно не отрывает взгляда от носков собственных ботинок.

— Миклуха! — призывает Маэстро, вдохновленный живописным видом благородных седин старца и его ярко-фиолетового шарфа, дважды обмотанного вокруг шеи. — Объяснись! Кто ты: наемный убийца, Кудеяр-атаман, Спарафучиле, наконец, или мирный музыкант?

Мокей Авдеевич живо откликается. Он как будто только и ждет, чтобы вступить в разговор.

Ни то, ни другое, ни третье! И жестом революционного агитатора Мокей Авдеевич выхватывает из-за пазухи пачку почтовых открыток и в запальчивости предлагает:

— Читайте! «ВАС ПРИГЛАШАЕТ К СЕБЕ АПОЛЛОН ТИГРАНОВИЧ!» Каково? Я вас спрашиваю!