Мода на короля Умберто

— Какими!.. Обыкновенными… Чтоб перейти к нему.

— Так ведь он старик!

— Ясно, не вьюноша… Для пригляду и нужна.

Чесноков взял табакерку — вроде бы работу внимательней рассмотреть. А Паня, глядя, как он вертит ее, пояснила:

— Старинная. Аркадий Онисимович сказывал, особенный мастер делал. Золото, а это саморог.

— Смарагд.

— Может, и так. Вот кавуна от кавунихи враз отличу. — И Паня щегольнула своей наукой: — Есть кавуны и есть кавунихи. Кавунихи и бокастее, и слаще, пятно у них ширше, кожа червленее. Мякоть халвой рассыпается.

— А после окажется — не для пригляду, — заключил Чесноков и положил табакерку.

— Ты про что?

— Про генерала твоего, жениха!

— Ну вот, ничего и сказать нельзя. Может, я пошутила…

— Что же не переселяешься? Будешь довольна. Генералы — тоже живые люди. Он мне сам говорил: «У моего Мирончика написано в паспорте: «элегантный карий глаз». Хоть бы, Федя, про меня кто-нибудь так сказал».

— Человек поделился, что особенного! Небось сам-то не прочь парой обзавестись.

— К браку по расчету вашей сестре не привыкать.

— А то мужчины святые.

— Да я, если хочешь, пять раз мог бы жениться! Меня даже врачиха со степенью охаживала.

У Пани душу словно кошки закогтили.

— Что ж токуешь?

— А то ж! Обжегшись на молоке, дуют на корову.

— Ох, тебе бы насмешничать… Так и знай: кто больше других пастится…

— Чего-чего?..

— Пасть, значит, разводит для шума, тот и при любови нос воротит.

— «Любови»… — передразнил Чесноков. — К твоему сведению, и без любви неплохо обходятся. Когда я в бальнеологическом отделении устанавливал приборы, насмотрелся, как сестры окручивают пациентов. Комедия…

— Вот и набирался б ума.

— Мое дело электрическое. Аппараты ой-ей-ей! С лифтами не сравнить!

— Что ж сбежал?

— Указчиков много. Я не разбираю, где начальство, где кто, ну и пошло-поехало…

— То-то и видно, характер у тебя ерепенистый. Гляди-и-и, не запеть бы зябликом.

Сердечно сказала Паня, а Чесноков обиделся. Паня скорей объяснять:

— Чего надулся? Я ведь уважаю, когда правду говорят. Вот не согласна, что мебель тут плохая, а все равно от души сказано!

— Дело, конечно, твое, можешь слушать, а можешь — тьфу. Но совет мой таков: если уж под коня, то под хорошего.

Как ушел Чесноков, Паня вмиг погасила на кухне огонь, обеспокоенная, раскинула на мраморном столике карты. Легли они рядком за червонным тузом, а в колоде остался бубновый король. Глядит на них Паня, а все не может забыть, как честил Чесноков генеральскую мебель.

«Такой-то рай! А пригласи его к себе, что про рухлядь мою скажет? Ведь и стола приличного нет…» После войны перевезла она барахлишко из деревни, кое-что отделила свекру, когда муж под машину попал, а новой мебели не прикупала.

Задумалась Паня. Вспомнила хлопотливых подружек. Пекутся они об уюте, а она все генеральскую квартиру убирает.

«Ишь ты, если уж бросаться под коня, то под хорошего! Без тылов-то много не набросаешься». А карты показали на дорогу, хлопоты и казенный дом. Вот и решила Паня приглядеть гарнитур.

Приглядеть-то она приглядела, но ведь купить не просто: деньги нужны. Или копи, или в долг бери. Легко сказать — копи! А с чего?.. Взять же в долг Паня боялась. При ее доходах, да с непристроенной дочерью, которую после техникума занесло в Ухту на работу, да со стариком свекром долги совсем лишнее. Все же пошла она в магазин и записалась в очередь.

И вот отметилась как-то Паня в списке, рогатину против фамилии застолбила, и понесло ее в магазин полюбоваться на выставленный гарнитур. Незнакомая гражданка маленького росточка, быстроглазая такая, рядом притерлась, мебель расхваливает.

— Не маркая, блестит вся, смотрись вместо зеркала.

Паня слушает, улыбается.

А когда совсем размякла у нее душа, гражданка и подточи:

— Не желаете открыточку? Устрою!

Знала Паня, куда гнула гражданка. Придешь с этой открыточкой в магазин — и никакие таблички «Продано» тебе не помеха. «Просим выкупить в течение недели. Ваша очередь подошла». И продавцы не нервничают, и шоферы тебя заманивают, и грузчики не гонят с дороги.

— Сколько просите?

— Один к одному.

Ничего не сказала Паня, лишь головой покачала: тоже ловкачка, не холивши, не боливши, хапнуть за очередь как за саму мебель. «Ты помахай метлой, как я, лед поскалывай, повставай чуть свет…» Но совестить гражданку не стала: улетучилась та.

Мела как-то Паня улицу и не о дочери думала — а все о продувной гражданке. Не то чтобы осуждала ее — ну, может, самую малость, — больше дивила легкость, с которой гражданка зарабатывала свои деньги. Поделилась с напарницей Крюковой.

Эта ничуть не удивилась:

— Ну и правильно! Красиво жить не запретишь! Не побираться же всем Христа ради!

Завертелось в Паниной голове: «А я-то чем хуже? Пяток открыток продать — и не надо валандаться с бутылками, макулатурой! Один к одному не стану просить, а полусотка — по-человечески». Не без того, чтоб про совесть не вспомнила («А люди что скажут?»), но это как-то так, между прочим — нашло и пропало.