Мода на короля Умберто

Вот эти проклятые воспоминания, северные, не давали покоя в Москве. Зачем мучиться: любит не любит, если Митя привез меня с Кольского и даже от книг не оторвал — сиди, готовься в институт. А я все равно маюсь как неприкаянная. Медовый месяц себе отравляю. И в чувствах услады не нахожу.

Так и в тот день, когда я привела Динаму.

Увидела ее возле закрытых дверей магазина. Стоит в плюшевой жакетке. Сумища в ногах огромная, с надписью «Динамо». Чуть не плачет. Вид ее скорбный сердце и подточил. Сразу ясно: человеку переночевать негде.

— Вы что же, приезжая? — спрашиваю.

— Проездом, детка, проездом. К дочке во Владимир еду. Подарком хотела угодить, да, видно, пустая затея. А жалко, ей-богу, жалко: у ней там радости мало.

От слова «детка» я подавно расчувствовалась. Еще раз оглядела ее жакетку на рыбьем меху. Лицо обветренное, красноватое, губы в трещинках. И взгляд не то чтобы просительно-жалкий, но слегка по-собачьи покорный. Не могу я, когда у человека взгляд без достоинства.

Не стала я вдаваться в подробности: наверно, дочка ее вроде Гали, только у Гали я есть, свой человек в столице, этой же когда теперь повезет, когда снова поедет через первопрестольную? Я и спрашиваю:

— Раскладушка вас устроит?

Пустые слова, если человек готов хоть в коридор, но под замок. Так боится темных личностей. А у нас даже парадное запирается, не то что квартира.

Подхватили мы сумку и прямиком к нам. По дороге растолковала, что живем в центре, а муж мой — парень хороший, понимает, что люди должны входить в чужое положение.

Митино удивление я почувствовала сквозь свой протест. Но перетерпел. И неприязненного вида не показал. Чай вместе пили. Три вечера усаживались за круглый столик, люстра о пяти рожках нам светила и отражалась в никелированном чайнике.

Гостье у нас понравилось, она задержалась еще и купила вторую сумку. Прямо контейнер, хорошо помню: синее с белым и буквы литые, размашистые: «Динамо». А хозяйку как звали, забыла. Да и она нас, наверно, уже не помнит. Хотя мы для нее старались. Как вторую сумку наполнила, так и пропала. Вроде утром подалась с поклажей в камеру хранения, обещала вечером быть. Вечером же глядим — четыре рубля на столе, бумажка в бумажку — вот тебе и все прощание. Впопыхах обронила посылочные квитанции. Но адреса нет, куда переправишь?

Митя и прозвал ее Динамой. Сначала я слушала его упреки равнодушно. Понять не могла, за что бранит. Я подозревала, что он против моей самостоятельности, но таким ретивым еще не видала его. Помню, начал с того, что я — нецелеустремленная натура, сплошная волевая бездарность: отрываюсь от книг, размениваюсь на пустяки. Остальное позабыла, но не забыла его глаз — обиженных, упрекающих. Мне, может быть, самой досадно: нежная пора проходит, растрачивается куда-то, а взамен?.. Ни мира в душе, ни спокойствия. Но как пренебречь человеком? Не приютить Динаму? Чувствую: говорит не те слова, не ко взгляду. Я и думаю: зачем молодую жену ругать, если ее можно поцеловать? На исходе медовый месяц. Нет, выговаривает! Рассердилась и выпалила:

— А я не считаю Динаму плохой! Ну и что, если не попрощалась? Спешила, наверно… Не ради же церемоний предоставили ей кров.

Дело того не стоит, чтобы о нем толковать. И не стала бы рассказывать про Динаму, не имей история продолжения.

Родители Митины взъелись — вот что обидно. Без того недолюбливали меня. Особенно Митина мать. Простолюдинкой необразованной звала, попрекала провинциальностью. Из грязи, мол, в князи, хоть и не взяла их высокородную фамилию. Про нее можно было сказать, что она держала фасон и манерой вести себя, и страдальчески оскорбленным тоном. Ну а я не возражала, потому что Митина мать действительно была несчастна, утратив одного из двух подчиненных, не считая младшего члена семейства — кота Пахомки.

Видно, на роду мне написано быть никудышной невесткой. Я к Митиной матери — с расположением, она — в штыки. И первое время, и позднее. В крайнем случае попросит приглядеть за котом, когда сама с мужем на курорте. Я предложила однажды помощь, но она решила — от хитрости. Будто мечу на министерский паек, который положен Николаю Викентьевичу — Митиному отцу. Оттого и вызвалась доставить продукты из распределителя.

Я и не знала, что магазин, где она покупает, так называется. Универсам, думала, и универсам. Но Митина мать меня поправила:

— Универсам — это для «пипла», — и опустила серебряную ложечку в банку с водой.

На подоконниках у нее стояли банки, где наподобие сердечников тускло поблескивали ложечки: Митина мать заготовляла впрок воду с ионами серебра, потому что водопроводную не употребляла: с хлоркой.

— Чем, — спросила я, — отличается «для пипла» от «не-пипла»? — и залюбовалась трепетным отражением воды на стене. И не обратила внимания на то, что Митина мать задержала на мне взгляд дольше обычного. После же голосом, в котором тоже чудилось что-то серебряное, сказала:

— У них, например, почки продают, — и закупорила банку. И отражение зеленоватого омутка исчезло.