Мода на невинность

Сзади, насвистывая, спустился Аким Денисович Молодцов, мужчина хоть и не первой молодости, но еще очень даже о-го-го.

– Привет, девчонки, – сквозь зубы произнес он и прошел мимо.

– Кобель противный, – зашелестела ему вслед вдова. – И чего Клавка за него держится...

Я вернулась к Филипычу – он уже спал. Бледный, седой, с колючей неопрятной щетиной, он в то же время очень напоминал ребенка, который, вдоволь наплакавшись, наконец успокоился и уснул.

* * *

...Произведя ревизию в моем гардеробе, Инесса недовольно нахмурилась.

– Это не есть хорошо, – с интонацией Екатерины Великой произнесла она. – У тебя совершенно нет приличной одежды.

– А мое голубое платье? – вспыхнула я.

– Ну, разве что только оно... Ты хочешь забыть о прошлом? Тогда все время думай о своем гардеробе, я тебя уверяю – нет лучшей терапии для женщины!

– Чемодан в Москве собирала тетя Зина, – предательски выдала я свою тетушку. – Если б я делала это сама, то, конечно, ты сейчас была бы не столь категорична...

– Что ж, на это мне возразить нечем. Но выход есть – мы сейчас пойдем с тобой в магазин. Я не могу смириться с тем, чтобы такая хорошенькая девушка ходила в этих ужасных тряпках. – И она с негодованием развернула светло-коричневое широкое платье с пелериной, которое я никогда не надевала. Оно было куплено, когда я разносила почту по домам, но, несмотря на тяжелые обстоятельства, тут же спрятано в шкаф. Я тогда же решила, что почту разносить в этом платье вовсе необязательно, но, возможно, я когда-нибудь воспользуюсь им в качестве домашней одежды, опять же мыть полы в нем... Потом я просто забыла об этом наряде. Вероятно, тетя Зина, собирая меня в дорогу, руководствовалась тем, что вещь новая, да к тому же с такой очаровательной пелеринкой... – Кошмар!

– Согласна, – меланхолично произнесла я.

– Конечно, я могла бы отдать тебе кое-что из своих вещей, но, боюсь, тебе будет немного узковато. – Она критично осмотрела мою фигуру. – И у тебя совершенно другой стиль! Я вижу тебя... ах, нет, давай лучше поскорее перейдем от слов к делу!

– Сейчас? Прямо сейчас? – удивилась я такой горячности. – Но я не могу, мне надо до трех успеть в библиотеку, сегодня последний день.

И я кинула озабоченный взгляд на томик Тургенева, который лежал на трюмо.

– Какие глупости! Позвони и попроси продлить срок.

– Не могу! – упрямо сказала я. – Марк обещал отложить мне Надсона, а то на него покушаются здешние романтические дамы, это единственный экземпляр. Кто бы мог подумать, что в провинции столь читающая публика!

– А что здесь еще делать... Ладно, по дороге зайдем в библиотеку, это быстро.

Она сама выбрала для меня одежду – из того, что хранилось в привезенном из Москвы чемодане, сама причесала меня, сама изобразила на моем лице оптимистический и легкий летний пейзаж.

– Ты любишь старые стихи? – спросила Инесса меня по дороге. – Впрочем, отвечать незачем, я давно заметила, что ты существо романтическое.

– И ты любишь, – упрямо ответила я. – Помнишь, как ты угадала с Анненским?

– Я же не без образования, тем более гуманитарного... Впрочем, чего скрывать, питаю слабость к лирике.

– Слабость?

– Да, именно слабость, а не страсть. Сейчас все иначе – не то что лет сто – сто пятьдесят назад.

– Что ты имеешь в виду?

– Что нынче должно быть впереди дело, а потом уж слово. Если кто сейчас от чахотки умрет, написав прежде томик душераздирающих виршей, то это героизмом считаться не будет.

– Но почему? – расстроилась я. – Ведь для того особое мужество нужно, чтобы, преодолевая тяжкий недуг...

– Диспансеризацию надо вовремя проходить! – сердито крикнула Инесса, сверкнув своими рысьими глазами. – И не смотри на меня так. Ничего хорошего в ковырянии своих душевных ран нет, эти вечные самокопания, рефлексии – ах, если б можно было повернуть время вспять, ах, почему да отчего... нет, по-старому жить нельзя.

– Я уже начинаю жалеть... – дрожащим голосом начала я, но Инесса вдруг засмеялась весело и стиснула меня в объятиях.

– Глупая девочка, изо всех сил защищает Семена Яковлевича Надсона...

– Да не сержусь я! Просто... знаешь, я думаю, если б он начал вовремя лечиться, то не написал бы эти «душераздирающие вирши». Или взять, например, Цветаеву...

– Что – Цветаева?

– Да, ее можно осуждать за то, что она покончила жизнь самоубийством, что из-за этого мир лишился новых чудесных стихов, но если б она этого не сделала, то не написала бы других стихов – тех, ранних. Все предопределено, все закономерно. Нет страдания – нет смысла в жизни.

– Нет жизни, если страдаешь, – тихо произнесла Инесса. – Я знаю, о чем ты думаешь... Хочешь, я дам тебе совет? Забудь, забудь обо всем. Улыбнись и начни новый день. Будем ходить по магазинам, щебетать о духах и эстраде, что-нибудь такое легкомысленное, глупое...

Я в самом деле попыталась улыбнуться.

– Ладно, будем делать глупости.

– Ну вот и славно... Хотя я догадываюсь, отчего у тебя появились упаднические настроения. Филипыч, старый хрыч с его эдиповым комплексом! К черту Филипыча, к черту комплексы!